Флёров жил в одном подъезде с Лихолетовым. Герман поднимался по лестнице и вспоминал, как он принёс Серёге его папку‑скоросшиватель, а Серёга, погибая от одиночества, гужевался с двумя шлюшками…

Дверь открыла Настёна. Она была красивой девчонкой, да и теперь была красивой женщиной, но какой‑то измызганной жизнью, издёрганной.

— Здравствуй, Настя. Рад увидеть тебя.

Во времена «афганского сидения» квартиру Германа переоборудовали в наблюдательный пост, в рубеж обороны. Парни прозвали хату «блиндаж». Здесь вместе с караульными околачивались разные бездельники — бухали и оттягивались как могли. Заруливал и Саня Флёров. Герман запомнил его пьяную историю, как Настёна написала ему в Афган, что полюбила другого и ждать не будет: прости‑прощай. Рыча и ворочая широченными плечищами, Саня показывал, как он схватил фотку Настёны, поставил на валун и в ярости расстрелял её из ручного пулемёта. Всё было кр‑руто и з‑зверско.

Флёров оказался дома не один, хотя Герман условился, что разговор будет без свидетелей. В небольшой гостиной Флёровых в кресле‑каталке сидел Демьян Гуртьев. Он жил на одной площадке с Саней и, конечно, был первым другом. На кухню каталка не влезала, поэтому Саня с Демьяном выпивали в гостиной (Настёна понимала и терпела). Третьим в их компании был Лёха Бакалым, вечный киномеханик и телемастер «Коминтерна».

— У меня от друзей секретов нет, Немец, — с осуждением сказал Саня. — Хочешь перетереть — давай при них. Мы хоть инвалиды, но не дураки.

— А Бакалым‑то с чего инвалид? — усаживаясь, спросил Герман.

— Нормально живу, Немец, — улыбнулся Лёха.

— Года три назад его какие‑то суки отмудохали, битой по балде дали. Он оглох. Я ему «афганскую» инвалидность оформлял. Это же геморрой.

— Он ведь не в Афгане ранен, — осторожно заметил Герман.

— Ну и что? — агрессивно спросил Саня. — Он всё равно «афганец»!

— Да я освоился, Немец, немножко‑то слышу, — невпопад сказал Лёха.

— Тебя щемит, что ли, Немец, если Бакалыму военную пенсию выпишут? — вскинулся Гуртьев. — Ожлобели, бля, с руками‑то, с ногами!

Демьян был настоящей «голубой молнией» — служил в дивизии ВДВ, на базе в Лашкаргахе. Весной 1982‑го его батальон загрузили на вертолёты с закрашенными звёздами и номерами, и утробистые «папуасы» (так называли модификацию Ми‑8 ППА) понесли десант на душманский укрепрайон Рабати‑джали. Командиры поставили задачу: сжечь тюки с опиумом и захватить ящики с турецкими ПЗРК «Стрела». Но повоевать в тот раз Демьян не успел: угодил под гранату. Ему перебило позвоночник.

— Демьян, не бурей, — сказал Герман. — Я вообще у вас по делу.

— Ну, валяй.

В комнату вошла Настёна; на журнальный столик рядом с водкой и рюмками она молча поставила тарелки с нарезанной колбасой и огурцами.

— Саня сказал, что вы хотите купить фирму по перетяжке мебели, да? Вам нужен кредит, а Щебетовский не даёт. У меня предложение, парни.

И Герман объяснил. У него появится большой объём криминальной налички. Он занесёт бабло Флёрову. Флёров и парни от себя самих переведут эту наличку рублями или валютой на счета банковских карт, которые укажет Немец. Двадцать пять процентов возьмут себе. Вот и всё.

— Какая сумма? — спросил Демьян и налил себе в рюмку водки.

Он начал ещё задолго до прихода Германа и был уже изрядно косой.

— Скажем, шестнадцать лимонов. То есть четыре станут ваши.

— А если спалят, мы пойдём соучастниками?

— Конечно, Демьяныч.

— Ловко ты своих братанов под ментуру заводишь!

Герман молчал, разглядывая Демьяна. Он вспомнил, как в «блиндаже» Демьян рассказывал, что у него в Афгане был друг. С этим другом Демьян встречал Новый год: составлял из автоматов типа как ёлку, а вместо игрушек подвешивал консервные банки. Потом друг подорвался на мине, и Демьян принёс его в полиэтиленовом мешке — руки, ноги, голову, всё отдельно.

— Знаешь, я почему‑то не верю в такие истории, — негромко сказал тогда Герману Володя Канунников. — Конечно, у кого‑то оно и вправду было, но каждый второй рассказывает, как собирал друга по кускам в ведро. Или как в рейде товарищи падали в пропасть без крика. Или как в кишлаке гранатой размазал в доме по стенам семью афганцев… Это общий ужас, а не личный.

От инвалидов даже сами «афганцы» старались держаться поодаль. Было то ли слишком стыдно, что уцелели, то ли слишком понятно, что сами такие же. Увечья лишь физически обозначили Афган, который в каждом жил и без внешних признаков. Увечья, как Афган, были неизбывны и безысходны.

— Я предложил — вы ответили, — спокойно сказал Герман. — Тогда пока.

— Не залупайся, — одёрнул Флёров, будто это Герман полез в бутылку.

— Только надо заказов побольше, — соглашаясь, кивнул Бакалым.

— Чьё бабло‑то сшибаешь, Немец? — напрямик спросил Гуртьев, снова наливая водки себе и Бакалыму. — Обраточка не прилетит?

— Вам этого знать не надо, парни.

— Щебетовского хочешь переобуть? — Флёров ухмыльнулся. — Чего тут непонятного, Немец? Да ради бога. Против этой падлы тебе любой поможет. Он за‑ради Шпального рынка весь «Коминтерн» угробил.

— Да там у них все такие, не только Щебет, — Гуртьев закурил. — Пидоры. Кто чуть приподнимется, так сразу ссучивается. Лихолет, Бычегор — это были мужики, а начиная с Гайдаржи попёрло говно. Нас первыми слили. Сунули доплату, как блядям по конфете, и всё, больше не нужны. У каждого рыла своя фирма, у каждого свой интерес, нахера им братаны? Откупились — и отвалите, калеки. Сидят все такие в костюмах. Ни дела для нас, нихера!

Герману показалось, что в тесной комнате, загромождённой коляской Гуртьева и костылями Флёрова, он как в загоне, и на него лают цепные псы.

— Мы были нужны, пока в «Коминтерне» были общие дела, — вдруг сказал Саня Флёров с пронзительной ясностью. — Хоть война, да общая.

И Герман понял, что инвалиды всё‑таки возьмутся за его заказ, помогут. Просто потому, что он ведь тоже травмированный, а травма его — Танюша. Так что этим парням он как родня — то ли по Афгану, то ли по травме.

Так оно всё и сложилось. Герман поддерживал связь с Флёровым по телефону — выяснял, как у парней идут дела. Парни сидели в долгах и ждали, когда Немец решится на то, что задумал. Вот и дождались.

Встречу с Саней Герман назначил на половину пятого у главного входа в поликлинику. Уже, считай, сумерки; суматоха в конце рабочей смены. Да в больнице всегда суета, множество самых разных людей, и все заняты своими заботами, своими хворями, — тут не до посторонних. С саквояжем в руке Герман шагал по заиндевелым дорожкам в парке медгородка и вспоминал, что где‑то здесь при Быченко кто‑то заложил в больницу мину… И сюда же он приехал на «барбухайке» за Танюшей в тот страшный для неё день…