На лихтере он много читал. Но не те одинаково толстые и скучные книги – про революцию, войну, колхозы, стройки и заводы, что Степан брал на культбазе, а тонкие, в бумажных обложках, брошюрки местного издательства, которые он покупал на сэкономленное от отпущенного Аней на мороженое и на морс. Авторы были разные: летчик, хирург, моряк, артист, молодые писатели, и писали о разном: о работе, о природе, об интересных людях, но было в написанном что-то общее, волнующее Клима, близкое и родное ему. Книг «про любовь» было немного, всего две-три, но после каждой Климу становилось словно бы легче дышать, он будто воспарял над землей и водой, над суетой и обыденностью; прочитав, он долго листал и просматривал книгу, словно хотел найти какой-то секретный механизм, особенно внимательно просматривал выходные данные и наконец обнаружил замечательную закономерность: редактором всех книг была С. А. Луговская. Клим вдруг понял, что родственность ему всех этих брошюрок связана с этой женщиной; это она вдохнула в них то, что оказалось нужным ему, Климу. И он стал думать о ней, какая она, на кого похожа, и мечтать, что когда-нибудь он придет в издательство по указанному адресу: проспект Сталина, 64 – это же в самом центре, чтобы увидеть ее. Ему хотелось, чтобы это произошло зимой и чтобы они вместе встретили Новый год у теплой печки-голландки. Рассказ о встрече Нового года у печки-голландки был в одной из книжек, отредактированных Луговской.

Весной они с Надей остались сдавать экзамены за седьмой класс. Уходя в рейс, отец почему-то закрыл все комнаты на ключ, и они жили на кухне, где у Нади была узкая железная кровать, а Клим размещался на ночь на продуктовый ларь. Близость расцветающего женского тела все больше беспокоила Клима, каждый раз он долго не мог заснуть, а однажды спросил: «А ты помнишь?» Надя молчала. «Помнишь, как на дебаркадере?» – «А что на дебаркадере?» Клим удивился ее безразличному ответу, ведь на дебаркадере они были так счастливы! Он отвернулся к стенке, обиженный, а она вдруг похвасталась: «А папка сказал, что женится на мне, когда мамка умрет». – «Как умрет?» Надя пожала плечами: «Ну, утонет или от болезни. Вон тетя Катя же умерла». – «А тебе что, не жалко маму?» – «Почему не жалко? Знаешь, как я плакать буду!» А Клим подумал, что без Ани он не проживет и дня.

Они сдали экзамены и догнали свой лихтер, который, как показалось Климу, стал еще меньше. Надя, жутко покраснев, подошла к отчиму, а Клим стоял и смотрел на Аню. Спать Клима и Надю отец отправил в одну каюту: «Нет у меня для вас отдельных помещениев!» Клим пожал плечами: «Да мне все равно на вахту». – «Успеешь еще, навахтишься!» – резко оборвал его Степан. Аня взглянула на мужа долгим взглядом, но ничего не сказала, а у Клима бешено забилось сердце… К завтраку Надя вышла с видом победительницы. Степан одобрительно крякнул, а Клим и Аня старались не глядеть друг на друга. Вечером Аня вдруг позвала его: «Пойдем-ка, поможешь». Она завела его в кладовку, где стояли ведра с краской, валялись мотки веревок, лежали новые матрацы: «Ну что? Понравилось тебе с Надькой?» Он молчал, опустив глаза, а она вдруг привлекла его к себе и жарко зашептала: «Не казнись! Это все отец придумал, чтобы не первым быть, а как спихнет меня за борт, так и женится на ней! Только и для нас пришла пора, солнышко мое!» …Ночью Клим проснулся в жуткой тревоге. Ему показалось, что он услышал Анин голос, она звала его. Он поднялся. Кровать Нади была пуста. Он вышел на палубу, в светлую северную ночь. Стояла тишина, только журчала вода у борта. Клим поднялся в рубку, но там никого не оказалось. Он спустился на палубу, заглянул на камбуз, в гальюн, потом постучался в дверь шкиперской каюты. Отец просунул голову в узкий проем: «Чё тебе?» – «А где маманя?» – «В рубке, на вахте!» – «А Надька?» – «А чё тебе Надька? Тут она, мы разговариваем с ней…» И Клим все понял: на матраце, пахнущем рогожей, Аня прощалась с ним, она отдала ему себя до конца, и больше ей не с чем и незачем было жить. И он горько заплакал.

Тело Ани нашли рыбаки. Ее похоронили в Северном порту, на горе, за угольным причалом. В Южный порт лихтер пришел в конце июля, и Клим сдал документы в речное училище в последний день их приема.

Клим легко вошел в училищную жизнь, в которой с курсантами обращались, как со взрослыми: строго, но уважительно; ходил строем на парадах, бегал в кино и на танцы. В Речное, где отец и Надя фактически стали мужем и женой, он приехал на зимние каникулы и уже через день пожалел об этом: здесь все напоминало Аню, но самой ее не было. Его спасли книги, которые он накупил на свои сбережения в местном киоске: стихи Аллы Гольдберг, несколько выпусков «Роман-газеты», томик Куприна; после «Поединка» он стал думать о себе в третьем лице, на ромашовский манер, а в книге стихов его поразил портрет автора – светлоглазой женщины с прямыми волосами: на единственной фотографии, которая осталась от Ани, у нее тоже были светлые глаза и короткие волосы. Летом они проходили первую практику на «Климе Ворошилове», только там уже не было ни капитана Маркова, ни рыжего старпома. В Северном порту он пошел на кладбище, но могилу Ани не нашел. Зато, когда проходили мимо места зимовки «Клима Ворошилова» с тем караваном, с борта теплохода хорошо был виден памятник, который они установили с отцом на могиле его матери. И он стал думать, что Аня – его настоящая мать и похоронена здесь, на месте его рождения.

На втором курсе у них появилась новая классная. Ее звали Софья Андреевна, фамилия – Луговская. Курсанты, «проходившие» Лермонтова, тут же прозвали ее княгиней Лиговской, но Климу, вспомнившему книжки-брошюрки, это не понравилось, по повести княгиня была пожилой, манерной, толстой, с красными пятнами на лице, а к ним в класс стремительной походкой входила стройная красивая женщина с глубокими глазами и гладкой матовой кожей на лице без единой морщинки, одетая просто, чаще всего во что-то вязаное, длинное, ниспадающее, но тем легче ее было представить в платье светской красавицы, – из-за таких стрелялись и вызывали на дуэль. Подлинные имя-отчество ему тоже не нравились, не зря великий писатель сбежал от женщины с таким именем, Клим стал про себя звать ее Соней, как звал свою кормилицу Аней. С приходом Сони у них началась новая жизнь: они ходили в театры, устраивали литературно-музыкальные вечера, выпускали стенгазету; Соня учила их танцевать, и у Клима от близости прекрасной женщины, от чудесного запаха духов, от вальсирования кружилась голова, а еще она говорила с ними на английском и немецком: «Вы – будущие офицеры флота, а офицеры в России всегда отличались высокой культурой: говорили на иностранных языках, прекрасно танцевали, писали стихи, изящно ухаживали за дамами. Для меня примером был мой отец, капитан первого ранга Андрей Луговской!» И тут Клим, в силу своего многолетнего и беспорядочного чтения имевший о русских офицерах не такое благостное впечатление, поднял руку: «Разрешите, Софья Андреевна?» Она кивнула, он встал: «Вот вы сказали, какие они были культурные. А Грушницкий?..» Соня грустно улыбнулась: «Грушницкий – юнкер, по сути еще мальчик!» – «Хорошо, а в повести “Поединок” Куприн показывает взрослых офицеров, какие они неинтересные, как они плохо относятся к службе, как напиваются, как с женщинами…» Соня подняла руки к запылавшим щекам и вдруг стала похожа на княгиню Лиговскую: «А как бы ты сам ответил на этот вопрос?» – «Я бы ответил так! – отчеканил Клим. – Главное в офицере – верность: своему делу, своему долгу, своей семье, своей родине». И Соня подхватила и развила его мысль, что Клим Гордеев во многом прав и советским офицерам надо брать из прошлого нашей родины только самое лучшее. После классного часа Клим остался сидеть на своем месте. Он знал, что Соня захочет поговорить с ним. И она присела за парту перед ним, и он опять услышал тот запах духов, от которого у него кружилась голова. «Тебе нравится Куприн?» Клим кивнул. «А “Гранатовый браслет” ты читал?» – «Мне больше нравится радиопостановка…» – «Да-да! – воскликнула Соня. – Мне тоже нравится ее слушать! Помнишь, там в финале такая музыка… “Ларго Аппассионато…” …и эти слова: “Да святится имя твое… Ты обо мне помнишь? Помнишь? Помнишь?”» Глаза ее ярко блеснули, и Клим опустил голову, а она уже вскочила на ноги с веселой улыбкой: «The lesson is over! Все по домам! Ты ведь в экипаже живешь?» – «В экипаже». – «Я тебя приглашаю на прогулку! Тебе полезно прогуляться после занятий, подышать свежим воздухом!» Однако воздух оказался по-зимнему прогорклым, а дороги – обледеневшими и неудобными для прогулок, особенно в высоких ботиках, какие были на Соне. И ей пришлось тут же вцепиться в Клима. «Еще хотела с утра валенки надеть, – сообщила она ему, посмеиваясь, – да не надела». – «Порвались?» – простодушно поинтересовался Клим. Соня засмеялась, закашлялась, замахала на Клима рукой в вязаной варежке: «Ой, господи!.. Давно так не смеялась!» – «А мне мама говорила: вот насмеюсь, а потом плакать буду». – «Я свое отплакала…» Тем временем они вышли на улицу имени Академика Шмидта, на которой Клим раньше никогда не бывал: широкая мостовая, большие дома. И Соня поняла его настроение: «Я, когда увидела эту улицу впервые, вдруг почувствовала себя дома, в Ленинграде. И еще – такое название! Я же Отто Юльевича столько раз видела!» – «Шмидт – это который с бородой на льдине?» Соня вздохнула: «Для вас, молодых, тридцать лет кажутся веком! А Отто Юльевичу было в то время всего сорок лет. И умер он только два года назад, в шестьдесят пять, для мужчины это не возраст». – «А для женщины?» – «Для женщины, – рассмеялась Соня, – тем более! Я же почему валенки не надела? Потому что я в них некрасивая!» Клим помотал головой: «Нет, вы всегда… красивая!» – «Вот видишь, как я тонко и ненавязчиво напросилась на комплимент! – веселилась Соня. – Спасибо! Ты мне очень нравишься!» Остановились возле одного из домов. «Здесь я живу». – «А где ваши окна?» Соня снова рассмеялась. «Клим! – Она впервые назвала его по имени. – Ты не обознался, часом? Я же не твоя подружка!» – «А у меня нет никаких подружек, – сказал Клим. – У меня никого нет». Соня помолчала, потом показала рукой в варежке: «Видишь два окна и балкон на четвертом этаже?» – «Где елка?» – «Где елка. – И вдруг спросила, наверняка зная ответ: – А ты на Новый год домой поедешь?» Он помотал головой: «Нет. Там… еще хуже».