Как только санитарка повернула назад, Иванко побежал.

А ему навстречу Днепр махал синим чубом, а за ним осень на Владимирской горке, словно ласковая старушка, грозила пальцем, чтобы он не бежал так быстро. Но Иванко бежал, хоть у него все еще не окрепли ноги, хоть был он бледен и измучен болезнью. Слишком велика была радость: он опять может, как все мальчики, двигать ногами!

Испуганные и удивленные воробьи отлетали в сторону, втягивали свои головки между крыльями и смеялись по-птичьему. А люди оборачивались с бранью — Иванко толкал их.

Но когда прилетел на беженский пункт, мамы там не застал. Уже три дня, как черная карета отвезла ее в госпиталь. А на полке сидели Гандзуня, Петро, Юлька — бледные, даже позеленели. Они рассказали Иванку, что Проциха умерла, маму забрали, а у них очень болят животы и они ходят кровью…

Дети расплакались, жаловались Иванку, что теперь всех, у кого болят животы, хватает черная карета. И их сегодня или завтра заберет, потому как люди уже подсмотрели, что у них болят животы, и заявили доктору.

Дети всхлипывали, увядшие глаза их просили помощи. От всего этого сердце Иванка словно покрывалось ледяным панцирем, как речка зимой. Становилось холодно, безразлично. Дети жаловались, а он им спокойно говорил:

— Вот глупые! Черная карета везет в шпиталь, а там лучше, чем здесь. А если вы кровью ходите, то это дизентерия, а она не так страшна, как холера и тифус. Только надо ничего не есть, а пить одну воду.

И дети немного успокоились.

На другой день детей пришли забирать. Иванко достал из узла чистые сорочки. Но люди из черной кареты не ждали, пока дети переоденутся, а забрали их так. Иванко попросился, чтобы и его взяли в карету, ведь надо же ему знать, куда везут детей, и ему позволили.

Госпиталь, куда везли детей, находился на Васильковской и назывался «Капля молока».

Когда детей высадили из черной кареты и ввели в двухэтажный светлый дом, они начали реветь. Иванко, который вошел вместе с ними, должен был уходить. Дети рвались идти за ним, но Иванко спокойно сказал:

— Не плачьте, я буду к вам приходить и всего вам приносить. Яблок принесу, винограда и всего-всего.

Поцеловал всех и вышел, а дети, заливаясь слезами, остались в больнице.

В тот же день Иванко пошел на Юрковскую. Он теперь мог бы похвалиться перед Федорком, потому что уже знает в Киеве много дорог, куда больше, чем Федорко. Но на Юрковской никого из Породьков не было.

Иванко заглядывал в окно, пробитое Процихой. Еще валялись на полу разбросанные вещи, перевернутая миска, грязные ложки, но людей — ни души. Он осмотрел двор, взобрался на холм — детей не находил.

Когда уже спустился с холма и грустно смотрел на то место, где они с Федорком жгли глину, к нему подошла хозяйка и сказала, что детей забрала черная карета и отвезла в «Каплю молока». Иванко уже знал, что это такое.

На этот раз, возвращаясь с Юрковской, Иванко уже не думал о силе косматых глиняных гор.

В его мыслях вертелся мальчик, тот, что пускал мыльные пузыри. А в лицо заглядывала осень, за которой понуро шла зима.

XXIII. ВЕСЕЛЫЕ МАРШИ

В этот день Иванко собирался навестить маму.

После того как детей забрали в госпиталь, он пошел к маме в Александровскую больницу и просил, чтобы его пустили, но ему сказали, что посетителей пускают только по средам и воскресеньям, а был понедельник.

Сегодня Иванко продал беженцам за копейки кое-какие вещи и накупил яблок, винограда, конфет, — все это думал отнести маме и Маринце, если она еще не выписалась.

К детям он пойдет завтра, потому что в «Капле молока» посетителей пускают по четвергам. Навестит всех: и своих и Породьков.

Иванко вытащил Гандзунин платочек и завернул туда гостинцы, а вещи собрал и увязал в узлы, чтобы не растащили. Сам связать как следует не сумел — попросил деда, чтобы помог.

Дед похвалил Иванка за деловитость и обещал охранять вещи, если Иванко куда уйдет. За это Иванко достал из платочка яблоко и дал деду. Этот старый дед из-под Равы был одинок — зятья и дочери бросили его, когда уезжали из Киева в Ростов, и Иванку было его жаль. Сходил еще наверх, получил для деда похлебки — деду тяжело было подниматься наверх. Поел немного и сам, а потом взял узелок и отправился к маме.

По улицам ехало войско и играло марши. В прошлом году Иванко слушал их во Львове и под их трескучий гам плел свои светлые мечты. Сегодня эти веселые марши звучали для него похоронным звоном, и, глядя на солдатиков в зеленых запыленных мундирах, Иванко жалел их и думал:

«Почему это музыка играет, словно на свадьбе, когда солдаты идут на войну?»

А из глубины сознания появлялся жолнер с отрезанной ногой… Иванко раскрывал пошире рот, чтобы свежим осенним воздухом придавить слезы и не расплакаться на улице.

Не знал наверняка, но чувствовал, что тато умер. Ветры сдували листки с деревьев, махали в садах и на дорогах желто-зелеными кудрями деревьев.

По главной улице Киева войско все шло и шло, и пышно одетая публика встречала и провожала его глазами, полными восторга.

Иванко спешил… Хотелось поскорее увидеться с мамой, Маринцей. И еще — потому что марши звучали, как похоронный звон.

Когда вошел в ворота Александровской больницы, его встретили с криком стаи черных ворон, они слетались на тополя на совет, чтобы обсудить все про осень и про зиму.

Вороны опустили носы, словно задумались над судьбой Иванка. В другой раз Иванко не прошел бы, не швырнув в них камня, но теперь он спешил к больным.

Где лежали мама и Маринця, он знал. Еще в понедельник расспросил в канцелярии и тогда же заглянул в окна тифозного и холерного бараков, но ни мамы, ни Маринци не увидел — сторож отогнал.

По узкой заросшей травой тропке шел вверх — там, в стороне от других отделений больницы, стояли тифозные и холерные бараки.

Оттуда был виден почти весь город, киевские дома казались сверху игрушечными.

И хоть здесь в Киеве на долю Иванка и всех беженцев из Галичины выпало много печальных событий, и хоть теперь он был один, по-прежнему Киев притягивал его к себе. И, сам того не сознавая, Иванко по-детски чувствовал его скрытую силу.

Навстречу шли двое: санитар из того барака, где раньше лежал Иванко, и с