Соломин стоял понурив голову, только начав обдумывать то, что с ним произошло.

– А ты часом тут в округе следопытов не видал? – спросил Иван Ильич, достав из байдарки личный паек: банку тушенки, полбуханки, яблоки, литровую банку с мутным самогоном. – А то слух по деревням пошел… Говорят, ходят по лесу уроды в пилотках: кости, железо – оружие, каски – на продажу роют… Ну, давай по маленькой!..

– Будьте здоровы, – сказал Соломин, опрокидывая в рот кружку и давясь сивушным духом.

– В начале войны бои на том берегу шли, – продолжал Капелкин. – А на этом – тыл, огневая поддержка. Здесь наши потом партизанили, наступление готовили. Ты только в лес зайди – ноги переломаешь: землянки, окопы, фортификации. Понимаешь? Немец наводил понтоны и выкуривал партизан моторейдами. А мне мать рассказывала, как из Яблонова девчонкой бегала по льду летчика раненого искать. Видела, как истребитель задымил, как на болото спланировал. Куда там! Сдетонировал боезапас, не успел облегчиться. Зато трясина обсушилась. Так я мать послушал, а сам в тех краях на выходных пошарил и кусок пропеллера нашел. Потом из него весло сделал.

Щурясь от дыма, Соломин пощупал на кукане подъязка, проверяя, не потеет ли тот, холодный ли дым.

– Эх, хорошо тут у тебя! Если б не река и не лес, я б давно уж удавился, – продолжал отрешенно Иван Ильич. – Брешет Турчин про знания, нынче только природа очеловечивает. Река – она всё равно как родной человек, точно женщина. Она тебе и жизнь, и смерть, и мать, и невеста, и в дальнюю страну дорога. Река – свобода. Я как на реку выхожу – сердце умывается. Мне и рыбачить не надо: смотрю на течение, как широко, как протяжно несет оно воздух, небо, свет, будто песню безмолвную…

Соломин был смущен; суровый облик его спасителя не предполагал чувствительности. Впервые он слышал от Капелкина личное признание.

– Я сам озадачен давно, – подхватил он мысль Ивана Ильича, – каким образом сочетание террас, увалов, уклонов, седловин, многоярусных восхождений – всего, что составляет ландшафт речной поймы, – находится в соподчинении с течением реки. Так скульптурное тело подчинено сумме движений резца и ладоней. И оно несет на себе этот труд через века. Древняя река собрала воедино дух и простор породившей ее земли. Она собрала его по капле от каждого дождя, родника, ручья, речушки. Дрейфом русла и времени она намыла все эти реющие холмы. Река образовала пейзаж, который остается последней надеждой существования…

Стало смеркаться, Соломин проводил Капелкина: столкнул байдарку и остался по колено в реке, глядя на то, как, осторожно трогая веслом справа и слева от лодки воду, Иван Ильич скользит по отраженному в глади закату.

Кристальный воздух над полями. Слышны выстрелы охотников. Бьют картечью – резко, с эхом и присвистом на излете. Хрустальная вода в быстрой лесной речке. Высокий берег, с которого видны рыбы. В небе самолеты чертят облачными следами кресты. След тает кучевой пашней. С дерева снимается и кружит над полем коршун.

В воздухе высоко стоит дымка. Рассеянный на ней свет обнимает каждый куст, каждую его веточку – предельная резкость на всем расстоянии, куда достигнет взгляд. Листья падают на воду, медленно кружатся и вдруг подхватываются стремниной. Пряди водорослей и изумрудные облачка тины…

Постепенно Соломин наладил хозяйство. Он сам от себя не ожидал, что у него хватит воли прожить столько времени на свободе. «И это только начало! – радовался он. – Дальше – больше, скоро я смогу совсем от нее, проклятой, освободиться. Господи, как же хорошо сознавать, что мир прекрасен, что он есть источник силы, что вокруг всё пронизано божественным духом – вот эти деревья, трава, река, облака…» Но как только Соломин вспоминал, что оставленная им Катя не способна испытать то, что испытывает сейчас он, всё смеркалось вокруг…

Капелкин подвез ему, как обещал, вишневых веток, каменной соли, пшеницы, риса, гречки, овса – по мешочку, обучил свивать верши, показал, как их ставить. Вместе они установили плетень: вбили в речное дно четыре слеги, нарезали прутья и после ныряли по очереди, плотно переплетая ивой шесты. Два дня Соломин сыпал под плетень моченую пшеницу с овсом, замешанными с глиной, приваживал рыбу. А после – пошла рыбалка! Поплавок стоял за плетнем неподвижно, поклевка была ясная, рыбу он, как Иван Ильич велел, не закармливал, держал подачками впроголодь. И только успевал куканы над коптильней подвязывать.

Соломин уже жалел, что никак не наладит режим, чтобы заняться эскизами. Но рыбалка помогла ему собраться с мыслями. Он ловил рыбу с чувством, что из непрозрачной глубины реки, которую сравнивал с подсознанием, может выловить особенную рыбу – причину своей боли. И он ждал эту большую особенную рыбу. Она представлялась ему в виде огромного замшелого, покрытого пиявками сома. И в один из вечеров Соломин, таясь от самого себя, поставил на ночь донку, на сомовий крючок которой насадил под спинной плавник плотву. Но сом не шел, и Соломин стал забывать обновлять живца.

Как-то на рассвете он вышел на реку, умылся, но еще не начинал рыбачить и смотрел спросонья на водную гладь. Царила вокруг особенная предутренняя тишина, только иволга в тальнике стала было распеваться своим сильным посвистом, но скоро смолкла. Река гладью шла под тонкой дымкой. И вдруг Соломину показалось, будто бы в отражении неба проступило женское лицо. Светлая улыбка плыла, относилась течением к середине русла, и вот уже проступила нагота плеч, груди, бедер, смыкавшихся влекущей тягой в лоно, – и он кинулся в реку, бешеным кролем разбивая гладь: не настичь, но рассыпать в брызги наваждение…

Лес вокруг Соломина рос и изменялся – жил, замещая воображение. За день поднималась на полвершка трава, утаивая оставленные утром на виду предметы. С каждой зарей распускались новые цветы, чуть менялись запахи, оттенки света, заливавшего на рассвете сосновую колоннаду. Вокруг хвойного муравейника менялся узор муравьиных трасс. Соломину нравилось поить шмелей кувшинковым нектаром, замыкая гудение мохнатых увальней в белоснежную атласную темницу; побуянив, побасив, они затихали, упоенно катаясь на просвет по росистому ковру тычинок, и после вылетали, едва сумев разлепить и просушить крылышки.

Соломин давно шел по следу Левитана, искал его сакральные точки зрения, loci amoeni[36]. Он стал строить свою мастерскую так, чтобы в каждом высоком окне стоял пейзаж: заглохший сад, обломанная грозой старая липа, показавшая тыквенно-желтую сердцевину ствола; косогор, с которого ярусы противоположного берега высятся протяжно, подобно органным октавным ступеням. Весной в момент вскрытия реки ото льда по этому косогору раскатисто гулял пушечный грохот, доносился вкрадчивый шелест шуги и треск сталкивающихся льдин. Если вглядеться, различались крыши Высокого.

Путь в Высокое вел через дальний бездорожный объезд, по понтонному мосту у Ольгина, но некоторые детали устройства усадьбы можно было разглядеть с помощью бинокля. Поговаривали, что Высоким владел некий таинственный магнат, о котором не было известно ничего, в округе даже слухов еще не родилось о том, кто за два года построил этот роскошный дом во фламандском стиле, с белоснежным ветрогенератором, с конюшнями, крытыми наподобие черепицы плитами солнечных батарей, с крохотной восстановленной часовенкой на древнем погосте, у которой так соблазнительно было навеки поселиться, и лестницей, возведенной от берега, – крутой, со многими пролетами, со скамейками, на которых по вечерам рассаживались с бокалами в руках гости. Однажды Соломин видел, как из ворот усадьбы выехали верхом две женщины, одна была на гнедом жеребце с длинной белой накидкой и в белой шляпке с вуалью; с тех пор его не покидало волнующее предчувствие, что эта усадьба волшебная, что там живут какие-то особенные люди, которые смогут помочь ему в тяжелую минуту. Когда-то в детстве на книжной полке в его комнате стояла модель парусника – тщательно выполненная, со всеми шпангоутами, реями, парусной оснасткой. И он воображал, что внутри каравеллы живут человечки-матросы, которые по ночам вылезают на палубу, чтобы прибраться и сверить курс. Вечером он клал им на кокпит гостинцы – крошки рафинада, а утром проверял, сколько осталось. И однажды половина крошек исчезла. На этой загадке – об исчезновении крошек сахара с лоскутика кленового шпона – и основывалась нерушимая вера Соломина в существование высших сил. И сейчас в загадке усадьбы Высокое его воображение черпало силы, как и тогда, в детстве, когда парусник несся под парусами, наполненными вдохновением, с грузом надежды в трюме…