— И кто ж то таков? — обратившись к Стеньке, Настасья показала пальцем на пленника.

— А кто его разберет. Сказался Федотом, и он у них, сдается, за главного.

— С чего ты взял?

— А он всю кашу заварил, другие, сдается, по его слову все делали. Голову мне заморочил, покойника какого-то охранять усадил!

— Значит, главного на дворе не случилось, — спокойно объяснила Настасья. — За главного там подручный княжича Обнорского, Ивашка Гвоздь, давний мой приятель… А этот голубчик у нас никакой не Федот, а Афонька Бородавка. У них у всех на разные случаи заемные имена есть, они уж привыкли и отзываются. Эй, Бородавка, жив? Вынь у него тряпки изо рта, Степа.

Стенька, благодарный за вежливое обхождение, развязал холщовую полосу и избавил мнимого Федота от кляпа.

— Ну, что, Бородавка, — задумчиво сказала Настасья. — Сейчас спрашивать буду я, а ты меня знаешь. Первое…

— Первое — кого они в Разбойном приказе прикормили! — вмешался Данила. — У них там сидит человек и покрывает княжича с ватагой. Покойник Бахтияр тому человеку доносил, что следит за ватагой Обнорского. А в приказе подьячие убеждены, что он за твоей ватагой следил. Вот до чего докопаться надобно!

— А ты прав, куманек. Это, как я понимаю, тот из приказных, с которым княжич связался сам знаешь когда и выдал ему всю Юрашкину ватагу. Да ты не молчи, Бородавка, говори как есть. За Юрашку я не с тобой посчитаюсь, а с Обнорским.

— А коли скажу, что будет? — спросил пленник.

— Еще кое о чем спросим и отпустим.

— Ты сдурела? — возмутился Богдаш.

— Этот у них — не главный, он все разболтает и сам с перепугу прочь с Москвы побежит, — отвечала она. — Потому что с одной стороны ему Разбойного приказа будет страшно, с другой — Обнорского и Гвоздя.

— Побежит — да не прочь, а атамана предупредить!

— После вашего налета на клюкинский двор оттуда все налетчики разбежались. И найти их будет мудрено — у них на Москве только этот двор и был местом общего сбора. Я знаю, я за ними следила. У каждого есть еще свое логово, но делиться тем логовом с другими он не станет — не те людишки, чтоб самому погибать, а товарища выручать. И даже коли Бородавка своих отыщет, ему веры не будет — в плену побывал, мало ли что разболтал, могли и перекупить. Особливо коли вернется целый и невредимый. Не пойдет же он к кату просить, чтоб спину кнутами ободрали — а без того ему веры не будет.

Желваку это рассуждение не понравилось — Данила уже довольно изучил лицо товарища, чтобы разглядеть недовольство. Причину он понял сразу — Настасья рассуждала разумнее, чем он сам, и Желвак, понимая ее правоту, соглашаться не желал.

Хуже того — она ни словом не попрекнула его за глупость, хотя глупость была очевидной. Конечно же, Богдаш мог все свалить на бестолкового Стеньку, которого пришлось выручать из беды, прочее же образовалось само собой. Но Настасья явно не желала, чтобы он оправдывался.

А ведь обещалась изругать в пух и прах…

— Что, Бородавка, будешь говорить? — спросила Настасья. — Или ты еще не понял, кто тебя выкрал? Это не Земский приказ, не Разбойный приказ, это Приказ тайных дел. А дьяку Башмакову большая власть дана — уразумел? Не он государю челобитные шлет, а сам государь к нему в приказ ходит.

— Буду, — отвечал узник. — Развяжите — тогда буду.

— Развязать нетрудно, да только уразумей — бежать тебе некуда. Ты в Кремле, в Аргамачьих конюшнях, чуть что — крикнем сторожевым стрельцам на Боровицкой и на Оружейной, ты так просто отсюда не выберешься. Уразумел?

— Да.

— Посади-ка его, куманек, да развяжи руки. Ты, Степа, стань в дверях. Вот так…

Она распоряжалась, как будто тут не было Богдана, а ведь он, с какой стороны ни взгляни, старший. Данила невольно усмехнулся — до него тоже дошло, что эти двое собрались силой меряться.

Он распустил веревку, которой пленник был привязан к лавке. Афонька Бородавка сел, потер руки, огляделся.

— Ну так кто у вас с Обнорским в Разбойном приказе сидит? — повторила вопрос Настасья.

— Подьячий Соболев.

— Знаю Соболева! — воскликнул Данила. — Это он Евтихеева на меня науськивал!

— И немудрено, куманек. А Разбойный приказ — на нас с тобой обоих науськивал. Но проверить надобно. Как мы, Афоня, твои слова проверим?

— Почем я знаю…

— Это точно он, — сказал Данила.

— Ты его с княжичем видел? Как они сговаривались — слышал? — сердито спросила Настасья. — Может, Афоня только и знает из подьячих Разбойного приказа, что Соболева.

— Проверить несложно, — настаивал Данила. — Пусть бы Башмаков велел допросить Евтихеева, откуда он взял, будто твоя ватага пришла на Москву пошалить. И все сойдется на Соболеве.

— Данила прав, — вмешался Богдаш. — Бородавка посидит у нас, покамест это дело не разъяснится. Завтра же поскачу в Коломенское. Измена в Разбойном — это не шутки.

— А теперь пусть растолкует, что значат «мышь», «ядра» и «коло»! — очень довольный тем, что Богдаш его поддерживает, воскликнул Данила.

— Какая мышь? Какие еще ядра? — удивилась Настасья.

— Покойный Бахтияр что-то под землей разведал и пытался нам передать. Почему он Башмакова поминал, теперь уж окончательно ясно — узнал, что в Разбойном приказе нечисто. А эти три слова — «мышь», «ядра» и «коло» — приметы, не иначе. «Мышь» — это, может, Беклемишевская башня. А «ядра» и «коло» — сдается, те пушечные ядра, что мы с тобой видели, и колодец.

— Точно! Колодец! Я сам через колодец лазил и попал в каменную горницу, где ядра на полу разбросаны! — оживился Стенька.

— А как ты туда вылез? — сразу спросила Настасья.

— Да через тот лаз, что в погребе у боярина Троекурова!

Данила и Богдаш переглянулись — никчемный ярыжка, оказывается, кое-что ценное разведал.

— Ну-ка, расскажи толком, как ты ту горницу отыскал и что в ней видел! — потребовала Настасья, подходя к Стеньке поближе. — И один ли ты там был? И для чего туда полез?

— Погоди, кума! — Данила даже дернул ее за длинный рукав, откинутый назад.

По обычаю московских посадских девок и женок, она летом продевала руки в отверстия у пройм однорядки, а рукава связывала сзади узлом.

— Чего тебе?

— Ярыжка и потом тебе все расскажет! Нужно Бородавку допросить — для чего княжичу под землей околачиваться? Кого он там прячет?

— Кого прячет? — переспросила озадаченная Настасья.

— Может статься, он там человека прячет, и не одного. А то, глядишь, там и беглая боярыня Троекурова сыщется!

— Сдается, живая она уж не сыщется. Всему свой срок, куманек, пусть сперва Степа расскажет, как под землей оказался, — и Настасья так улыбнулась Стеньке, что тот почувствовал себя орлом!