часовой тирадой. Он хочет, чтобы на Кубе и Филиппинах правили сильные проконсулы. Он обсудит эту проблему с президентом. Он считает, что чем скорее военный министр Элджер, ответственный за снабжение войск тухлым мясом, уйдет в отставку, тем будет лучше. Блэзу удалось все же задать один или два вопроса о взаимоотношениях губернатора и сенатора Платта. Ну разумеется «потрясающие», хотя всем было известно, что они на дух друг друга не переносят, и Платт терпел Рузвельта только потому, что после скандалов с предыдущим губернатором республиканцы наверняка потеряли бы штат. В то же время Рузвельт, этот неистовый реформатор, нуждался в республиканской политической машине, чтобы добиться избрания. Не было секретом и то, что он хотел быть в сенате рядышком со своим другом Лоджем; не составляло тайны и то, что Платт и не думал поступаться своим местом в угоду губернатору, который требовал теперь, чтобы любая корпорация, получающая субсидии, платила налоги. Это был удар, в частности, по Уильяму Уитни, миллионеру-демократу, владевшему бесчисленными трамвайными линиями и, как говорили, золотым ключиком от Таммани-холла. Уитни служил в кабинете президента Кливленда, он усыновил Пейна, однокашника Блэза.

Во время этой декламации голос губернатора то и дело менялся от нежно-вопрошающего до строго поучающего, как у бога Иеговы; он исполнял дюжину разных ролей и все одинаково плохо, но увлеченно. От нечего делать Блэз вдруг подумал, как думал не раз в этом все еще чужом ему городе, есть ли у такого человека любовница или же он посещает бордели (только в одном сомнительном районе Нью-Йорка их больше, чем во всем Париже), или же он с железной решимостью ограничивается благосклонностью второй жены.

Вспомнив о Пейне Уитни, Блэз задумался о сексе. Однажды в Йеле он невинно спросил жизнерадостного Пейна, есть ли в Нью-Хейвене приличный бордель. Парень покраснел до корней волос, и Блэз понял, что его двадцатилетний однокашник все еще девственник. Дальнейшие тайные расследования не только убедили Блэза в том, что большинство молодых людей в его классе девственники, но и объяснили, что именно по этой неестественной причине они долго и нудно говорили о девочках из общества, с которыми были знакомы, а также тяжело напивались, как делают в Париже только чернорабочие. Поэтому он никому не открыл, что в шестнадцать лет вступил в связь с подругой отца Анной де Бьевиль, что была двадцатью годами его старше и состояла в счастливом браке с директором банка; ее сын, старше его на два года, учил его в Сен-Клу стрелять; какое-то время он был его лучшим другом. Молчаливо подразумевалось, что Блэз был любовником его матери, и тема эта никогда не обсуждалась. Понятно, что строгие нравы Нью-Хейвена он воспринимал болезненно.

— Наверное, англосаксы созревают позднее, чем мы, — сказала Анна, которую забавляло такое обилие невинности на спортивных площадках Йеля, точнее на танцплощадках для старшекурсников. Блэз представил фиалкоглазую Анну как свою тетушку; она произвела сенсацию.

— Физически с ними все в порядке, — сказал Блэз; старшекурсники отпускали усы и бакенбарды. — Но что-то происходит или, скорее, не происходит с их мозгами.

— И с их печенью, полагаю, тоже. Они слишком много пьют.

Теодор Рузвельт снова зашагал по гостиной. Блэз попытался представить его в любовном гнездышке на 102-й улице, но у него ничего не вышло. А вот брат Элиот умер на руках любовницы, миссис Эванс, от которой семья Рузвельтов откупилась, потому что мистер Эванс пригрозил застрелить рузвельтовского адвоката, если миссис Эванс не заплатят. Еще Элиот любил миссис Шерман, которая жила в Париже, но не была принята в мире Сэнфорда.

Блэз заключил, что губернатор Рузвельт не получал такого удовольствия от женщин, как, скажем, от еды. С другой стороны, с его по-юношески циничной точки зрения, Рузвельт принадлежал к тому типу людей, которые после сердечных излияний и выкручивания рук способны соблазнить жену лучшего друга и возложить ответственность за трагедию на означенного лучшего друга. Это и был, на его взгляд, англосаксонский стиль. Вошел секретарь, сказал, что звонят из Олбани. Интервью закончилось.

— Удачи вам, молодой человек. Надеюсь, вы сумеете сотворить что-нибудь из моей болтовни. О столь многом надо поговорить. Столь многое сделать. В следующий раз займемся боксом, я преподам вам урок. А что до вашего Херста… — Ясные глаза сузились под линзами в золотой оправе. — Мы расходимся по ряду вопросов. Брайан, свободное обращение серебра. Эти костюмы в клетку. На приеме у мэра месяц назад на нем был, — голос Рузвельта осуждающе повысился на октаву, — костюм в клетку цвета ликера «Шартрез». И он еще удивляется, что его не принимают ни в один клуб. — Крепкое рукопожатие, и Блэз быстро удалился.

Шефа позабавило возмущение губернатора его одеждой.

— Ну что ж, по крайней мере его самого мы отучили от розовых сорочек с затейливыми лентами. — Шеф вытянулся во всю длину на диване в гостиной. Бюст Александра Македонского стоял у изголовья, Юлия Цезаря — у изножия. На полу валялось банджо. Театральный критик «Джорнел» Эштон Стивнес поклялся, что за шесть уроков научит Шефа играть на этом инструменте. Но после четырнадцати уроков будущий виртуоз так и не состоялся. Несмотря на увлечение популярной музыкой, Шефу, очевидно, медведь на ухо наступил. Две недели он пытался разучить «Кленовый лист», яркий образчик рэг-тайма; результат получился чудовищный. На нем снова была клетка, на сей раз приглушенно-серая, каменистого цвета, как пол в фойе отеля, подумал Блэз, только что закончивший свою статью о Теодоре Рузвельте.

— Мне жаль, что так получилось с этим, как его… лягушатником, — только и сказал Херст.

— Это был бы сногсшибательный налет. — Блэз тоже жалел, что их легкомысленный, но волнующий план вызволения узника с Острова Дьявола опередило французское правительство. Дрейфус вернулся домой свободным человеком. «Джорнел» придется искать иного дракона, которого надлежит сразить.

— «Человек с мотыгой»[273]… — начал Шеф; ему можно было не продолжать. Недавно он напечатал в «Сан-Франциско икзэминер» стихотворение неизвестного калифорнийского учителя. За один день оно стало самым популярным в Соединенных Штатах. — … и теперь все утверждают, что я социалист! Что ж, быть может. Подумать только, стихотворение! — Херст покачал головой, поднял банджо. — Ну кто мог предположить, что стихотворение способно поднять тираж? — Он предпринял еще одну попытку наиграть мелодию «Кленового листа». Блэз почувствовал, как по его спине побежали мурашки. — Мне кажется, что я уловил, — сказал Шеф, взяв несколько раз подряд не слыханную прежде ноту.

В дверях возник Джордж.

— Еще один агент по продаже недвижимости.

— Завтра. Скажи ему, что дальше 42-й улицы я не поеду. Не испытываю желания превратиться в фермера.

— Вы переезжаете?

Херст кивнул.