Поэтому на протяжении многих лет китайцы подвергались множеству дискриминационных указов, включая сегрегацию, ночной комендантский час, законы об обязательной паспортизации. Триста тысяч китайцев (ко времени Лугарда) ютились в шумных домах на побережье, часто деля жилище со свиньями и птицами, но с видом на европейский город и благополучие. Дома европейцев стояли на склонах горы Виктория, их обитатели смотрели на китайцев сверху вниз в прямом смысле.

Китайцы подвергались суровым наказаниям, в том числе публичной порке и повешению. Губернаторов, которые проявляли мягкость, например, сэра Джона Поупа Хеннесси, называли «неженками» и «бабами»[3587].

Поуп Хеннесси, при котором вводился однообразный механический труд, был более эксцентричен, чем прогрессивен. Он предпочитал испражняться на хорошую землю, испытывая нездоровое отвращение к ватерклозетам, а поэтому говорил о «зле спуска в канализационную систему»[3588]. Поэтому губернатор отложил реформу коммунальной службы, из-за чего началась эпидемия холеры. Отсрочка могла помочь и распространению бубонной чумы, с которой едва справился представитель Министерства здравоохранения, считавший «более вероятным, что крысы заразились чумой от человека, а не люди заразились от крыс»[3589].

Вот таким нездоровым и даже гибельным был остров, где здоровьем регулярно жертвовали ради богатства. В результате первым выборным учреждением в Гонконге (в 1888 г.) стала Санитарная комиссия. На протяжении почти столетия не имелось практически никакого дальнейшего продвижения в сторону демократии. По крайней мере, как остроумно замечает историк Джон Дарвин, «Гонконг признавал принцип: никаких коммунальных служб без представительства в них»[3590].

Как показало Боксерское (Ихэтуаньское) восстание («кулак во имя справедливости и согласия»), китайцы с процентами отплатили британцам за ксенофобию. Они никогда не преодолели отвращения к «иностранным дьяволам», с негодованием относились к западному вмешательству в восточные обычаи. Аборигены не верили европейской медицине, подозревая, что британские врачи использовали глаза китайских младенцев для лечения жертв чумы. Они предпочитали травы и другие лекарства, включая змеиный яд, кожу дикобраза, сушеную ящерицу и майских жуков. Китайцы боролись с колониальной дисциплиной — каждый год примерно 10 процентов населения Гонконга оказывалось перед английским магистратом. На улицах Виктории китайские мужчины часто толкали белых, ругались на них, проклинали и плевались. Ненависть к чужестранцам усилилась после Первой Мировой войны. Рабочие Гонконга бастовали из-за низких зарплат, на которые можно было разве что не умереть с голода, против растущей инфляции и ужасающих условий жизни. В «Гонконгском клубе» стали подавать только «второй завтрак, как в кафетерии»[3591]. Проблемы с рабочей силой привели к насилию, которое ухудшилось в 1925 г., когда протесты перекинулись на Шанхай и Кантон (Гуанчжоу), где полиция и войска под командованием британцев застрелили дюжины демонстрантов.

В Гонконге враждебность к империалистам достигла небывалого уровня. Люди пребывали в крайнем возбуждении. Всеобщая забастовка парализовала остров, и 250 000 забастовщиков скрылись в Кантоне, где сочувствующие предоставили им еду и убежище. Кантон также объявил бойкот торговле Гонконга, что привело к большому урону. Вместо силового ответа, которого хотел губернатор сэр Сесил Клементи, Британия «предпочитала терпеть почти непригодные условия»[3592]. Какое-то время казалось, что безжалостный и упрямый лидер националистической Революционной партии (Гоминьдана) генерал Чан Кайши может аннулировать неравные договоры и уничтожить все поселения иностранцев. Вместо этого, отождествляя большевизм с «красным империализмом»[3593], он повернулся против своих коммунистических союзников. В 1926 г. генерал начал гражданскую войну, в дальнейшем осложненную японской агрессией. Она продлилась до победы Мао Цзэдуна в 1949 г.

Чан Кайши быстро снял бойкот, а британцы восстановили порядок в Гонконге. В дальнейшем он стал важным пунктом на «линии связи красного подполья»[3594]. Взяв власть, коммунисты продолжали смотреть на Гонконг, как на центр подрывной деятельности. Он стал ключевым проводником для оружия и других товаров, необходимых для Гоминьдана. В 1930 г. Чан Кайши добился принципиального соглашения об уничтожении анахроничных портов, открытых по договору для внешней торговли. Но Гонконг не сталкивался ни с какой угрозой до восхода кроваво-красного солнца с шестнадцатью огненными лучами — символа имперской Японии.

Несмотря на Великую депрессию, Гонконг значительно развивался для обеспечения сотрудничества с его китайским населением, которое к 1937 г. составляло почти миллион человек. Они пассивно согласились на колониальное правительство, которое было отстраненным, покровительственным, признавая правление закона. Оно уже давно отказалось от самых ужасающих форм дискриминации. Обязательной паспортизации, например, не стало уже в 1897 г. В 1922 г. ввели первое трудовое законодательство в колонии, запретив работу на производстве детям младше десяти лет. В дальнейшем реформаторы предпринимали новые попытки улучшения социальных условий, некоторые из них — неумелые, глупые и абсурдные. Они были шокированы тем, что правительство терпит систему, которая «делает порабощение девушек более суровым»[3595], признав бордели вне закона в 1932 г. Но это увеличило количество венерических заболеваний, особенно — среди британских солдат. Им негде было искать утешения, кроме как у проституток, которые «были отвергнутыми своим обществом, как и мы» (так написал один солдат). И никакой закон не смог уничтожить древнейшую профессию, представительницы которой продолжали активно трудиться в Гонконге.

Однако даже в один из своих периодических приступов нравственности Британская империя казалась предпочтительнее, чем упадочнический и деспотический маньчжурский режим. На отца Китайской Республики Сунь Ятсена произвело большое впечатление хорошее правление. Он говорил, что его «идеи революции полностью пришли из Гонконга»[3597].