в разное время – днем и ночью, особенно ночью. О Яхве! Яхве! К чему ты сотворил ночь?..

Офицеры со стрелками и ефрейтором Яном Елинским допрашивал мужчину и женщину – беременную женщину, стриженую, молоденькую; Илия никогда ее не встречал в городе.

Лицо женщины вздулось от побоев – ни глаз, ни носа; кровь, кровь, и руки связаны. Мужчины тоже сидели со связанными руками, но как же их избили!..

Незнакомый Илии офицер сказал:

– Ты видел их? Называй! Гляди на мадам! Ближе, ближе!

Старик подошел ближе: не видел!

– Хорошо смотряй, старик! Хорошо!

– Не видел! Видит бог, не видел!

– Ты всегда врешь, юда, Богу и нам. Смотряй хорошо!

– Господи, господи! Где же я мог видеть?

– Старуха, смотряй!

И старуха никогда не встречала в городе женщину…

– Это – Грушенька, – сказал белобрысый, мордастый офицер. – Ты слыхать Грушенька? Комитет большевиков?

– Где бы я мог слышать? Господи! Господи!

– Теперь гляди сюда, на мужчина! Вот на этот! Бистро, бистро!

Старик смотрел на мужчину…

Сперва не узнал – раздувшееся лицо, в кровь разбиты щеки, подбородок, но, приглядевшись, испугался: Машевский! Кто бы мог подумать, а? Но если он, старик, назовет Машевского, тогда… Что будет тогда? О Яхве! Яхве!

– И мужчина не видал? Самого Машевски? Ты врать, старик! Это сам Машевски – председатель комитета большевиков!

– Господи! Господи! – трясся Илия. – Да разве сам председатель пришел бы к нам в избушку? Кто я такой для председателя? Или наша квартирантка? Вы же знаете: сам господин ефрейтор Вацлав…

– Молчайт! – крикнул офицер.

Ни Машевский, ни стриженая женщина не признали стариков; они их никогда не видели…

Старика и старуху отвели обратно в тринадцатый вагон. Но еще до того, как они спустились вниз, из тамбура раздался пронзительный крик женщины…

Лэя до того перепугалась, что упала со ступенек и разбила колено.

О Яхве! Что же такое происходит с людьми!

Они сидят рядышком, старик и старуха. Они всегда рядышком. Вот уже пятьдесят лет – золотую свадьбу успели справить. «Разве это мало, Лэя?»

Кончился еще один день, и настала ночь…

Илия трудно поворачивает голову и смотрит вверх на маленькое оконце за решеткою. Темно, темно. Дождь шумит будто. Осенью всегда дождь шумит. В такую погоду Илия ездил в дождевике с капюшоном и на Верика накидывал брезент. А как же! Что теперь с Вериком? Тот офицер сказал, что конь покуда будет при эшелоне.

Тускло светится электрическая лампочка; рядом в купе кто-то тяжело стонет. Кажется, мужчина. И там, дальше, слышатся стоны.

Они сидят рядышком…

Лицо у старика вздулось от побоев, морщины разошлись, нос посинел и распух с лежалую грушу, губы разбиты, и кровь запеклась на них, передние зубы, которыми он хвастался перед внуками, начисто выбиты еще неделю назад, как и у Лэи, – к чему им теперь зубы? Ни к чему! Все тело налито саднящей тупой болью. Илия не знает, что в его теле осталось живое, а что умерло.

За дверью-решеткой тихо. Коридорные окна забиты досками, чтобы никто не заглядывал в чрево дьявола на чугунных колесах.

– Лэя, – тихо, со вздохом позвал Илия.

Послышалось слабое:

– Что, Илия?

– Она еще живая или нет?

– Кто?

– Наша квартирантка.

– Разве я знаю?

– Ох-хо-хо-хо! Беда, беда.

Старик вздыхает, покачивает головой. Лэя тоже вздыхает.

– Что теперь с нашими, а? Как они там? Их тоже бьют, а? Или там не бьют?

Старуха догадалась: Илия говорит про сынов и племянников в тюрьме. Но разве можно говорить про них?

– Помнишь, Лэя, в Писании сказано: «Явится жнец с кровавым серпом, и будете вы сжаты и мертвыми снопами ляжете на мертвую землю»? Жнут нас кровавым серпом. Детей наших, внуков – всех, всех! Подумать только – Машевского тем же кровавым серпом сжали! Какие люди гибнут, а? Еще та стриженая женщина – Грушенька, как ее назвал господин офицер. Кто она такая? Ой, ой! Всех жнут, жнут. А кто же останется?!

Послышались железные шаги по коридору. Старик со старухой теснее прижались друг к другу. К решетчатой двери подошел охранник, сунул ключ в замок, открыл дверь, но не вошел в клетку. Еще шаги, шаги.

Первый охранник вошел в клетку задом, за ним второй. Кого-то принесли. За плечи и за ноги. Бросили на полку, ну как мешок. Женщина. Та самая женщина! По пояс голая – белеют высокие груди. Ай-ай!

– Юда! Делай дых, дых! – сказал один из охранников старикам, кивнув на женщину. – Дых! Дых!

– Боже! Боже! – Илия не понимал, что он должен делать с этой женщиной?

Чехи о чем-то поговорили, и один из них побежал по коридору, бухая коваными ботинками. Вскоре он принес цинковое ведро воды и вылил на голову и обнаженное тело женщины.

Женщина не шевелилась. Может, она мертвая? Ай, ай! Ни вздоха, ни движения. Правая рука свисает с полки – кровоточат раздавленные чем-то пальцы. Старуха вскрикнула и повалилась набок; Илия успел поддержать ее. Один из охранников оглянулся, плюнул на старуху.

– Фу! Юда! – И еще что-то на своем языке.

О Яхве! Яхве! Спаси нас!

Охранник взял с верхней полки солдатский котелок с водой, поднес к губам женщины и, разжимая зубы, стал лить воду. Илия отвернулся, чтобы не видеть страшной картины, он хотел вспомнить слова молитвы, но никак не мог, мешала старуха – ее бил озноб, словно кто-то ее потряхивал. Холодно. Очень холодно! Которую ночь они, старики, вот так трясутся, не попадая зубом на зуб. Охранники отобрали всю их одежду – это было тоже пыткой, понятно.

Холодно! Холодно!

Не от мороза – от страха холод, тут уж ничем не согреешься.

Ох, ох! Скоро ли конец всему?..

А эти трое в солдатских ботинках все еще возились с Грушенькой. Наконец послышался стон. Тихо так и глухо, будто кто под вагонами стонал.

– Дых! Дых! Дых! – кричит грубый голос.

– Ты! Юда! – толкнул старика один из стрелков. – Помогайт!

Дюжий чех оттолкнул старуху, подхватил старика под руки и легко перенес к полке, опустив коленями в лужу.

Старик никак не мог понять, какую помощь требуют от него! Рука женщины свисала рядом, но он боялся притронуться к обезображенной руке, словно она могла оторваться.

– Помогайт! Помогайт! – еще раз крикнул чех. Старик слышал, как щелкнул замок. Шаги, шаги, шаги.

Ушли!..

Сегодня их убьют или завтра?

И будут они сжаты кровавым серпом!..

Кто же вложил серп в руки тиранам?

Она еще живая, Грушенька!.. Живая! Груди в чугунных кровоподтеках. Истязали! Ох, ох! Как ей было трудно! Может, ей дать воды? Котелок на полу. Старик заглянул в котелок – наполовину с водой. Что-то надо делать! А что? Разве старик знает, что в таких случаях делают? Он никогда не видел вот таких истерзанных. Или так и должно, когда нет закона? Где же теперь закон? Или закон умер? И потому их могут терзать кому как вздумается? Ни адвокатов, ни судей, ни прокурора, ни присяжных заседателей!

Закон умер!.. Это уж точно.

«Боже, Боже! На кого Ты нас покинул? За что же Ты нас караешь, Боже!»

Может, и сам Бог умер, как и закон?

Старику страшно, страшно!

XIII

Теперь их трое в стальной клетке…

А по коридору шаги. Шаги. Железные шаги часового. Старик не смел подняться с колен. Если поставили – надо стоять.

Оглянулся на старуху – она укуталась в шаль, спряталась в угол и смотрит на него. Ох, ох! Лэя! Лэя! Разве мы такое ждали? Мы никогда такого не ждали!.. Закон умер, Лэя, вот в чем все дело.

Грушенька застонала громче и попыталась поднять руку, но не смогла: рука толкнулась в бок старика и опять повисла.

– Ооо! Ооо! Оооох!

Она еще живая, Грушенька-Прасковья…

Нечто смутное и страшное вспыхивает в ее воспаленном сознании и тут же гаснет, она что-то должна кому-то сказать. Но где она? Бьют ее или нет? Она не чувствует никакой боли в изуродованном теле, да и самого тела будто нет. Глаза запухли, но она все-таки что-то такое видела, упорно приглядываясь. Над нею была верхняя арестантская полка – и это было ее самое низкое небо без солнца, желтая полка, как тело покойника.

– Ка-зи-мир, – тихо, очень тихо прошептала Прасковья и враз