Когда он удалился в сауну, что за стеклянной дверью, установить для нас температуру, я быстро схватил с полочки дезодорант Rexona и попшикал себе под мышками, да и снизу, и дыхание заодно освежил. Ибо, как я уже упоминал, дыхание у меня что-то не того стало. Не особо приятное. В три счета я провернул десяток других неотложных манипуляций, имевших целью поправить состояние общей гигиены и внешний вид, как-то: прилизал волосы водой, критическим взглядом окинул варикозные вздутия, вздохнул, втянул живот, выпятил грудь, поправил золотые образки — чтоб Богоматерью наружу, подкрутил ус и придал лицу триумфальное выражение перед все более и более покрывавшимся испариной зеркалом. Круглым, без рамы. Боже! Где это видано, чтобы вместо одного стояло пять точь-в-точь одинаковых умывальников в ряд! В одинаковой кафельной облицовке. С серебряными мойками. Или, допустим, зубная щетка: так это сразу целое электроустройство со сменными насадками. А запусти-ка, сударь, гидромассаж в ванне! Кричит он из сауны из-за двери. Вхожу в воду, соль пахнет сосною. Боже, а как это включается? Эти рычажки вообще не шелохнутся. Это что ж, телефон в ванне? Радио? А вот какая-то резиновая нашлепка с капелькой, с фонтаном, но это всего лишь надпись, не на нее же нажимать? Нажму-ка я, а-а-а! Ка-а-ак брызнет на половину пола, как забулькает, как в зад меня вода уколет, вся ванная комната забрызгана, а я точно в кипящем котле сижу, булькаю! Да ко всему это бульканье еще и воняет, потому что воздух какой-то застоявшийся из недр ванны, где он месяцами пребывал, выходит.

Ставлю бокал с медом на мокрый кафель, его сигарету, а заодно и свою кладу в золотую раковину-пепельницу. Также и жемчуга, и мою сломанную Богоматерь, а вернее, более продолговатую Ее часть кладу на кафель. Хорошо, что голова в кармане осталась. Негоже Пресвятой глядеть на все эти извращения. Ибо опасался я, как бы не оказалось, что шейх наш Амаль никакой не шейх Амаль, а шейх Аналь. А тем временем сей извращенец достает какое-то оборудование, назначение коего мне неведомо. Но выглядит замечательно! Золотая такая, инкрустированная дорогими каменьями, продолговатая чаша, явно арабская. А к чаше той все полагающиеся приспособления, тоже золотые, инкрустированные. Большой пинцет золотой. Такова ж и трубка, или гармоника для поддавания жару, вся из перламутра. Купил на базаре в Бахрейне, в городе Манама. А которая для поддавания жару — ту в городе Маскат, что в стране Оман. В Аравии, самой богатой из стран сказок Тысячи и одной ночи. Для возжигания служит золотая, со вставками из каменьев зажигалка. Открывает шкатулку сандалового дерева, слонами из слоновой кости инкрустированную, а в ней — инкрустированные же, но поменьше, а еще золотые коробочки и хрустальные бутылочки, а пробкой в тех бутылочках может быть, например, большой рубин. И нравится ли мне это, спрашивает, ибо это подарок мне будет. Ох, уж и не знаю, как вашу милость благодарить…

Открывает он одну коробочку деревянную, наборную да инкрустированную, а внутри — кусочек дерева: эта деревяшка стоит сто долларов. Такая вот щепка. Ее взвешивают на наиточнейших аптечных весах. А чтобы заполучить ее, надо пройти через мучения. Такое дерево сначала тысячу с лишним лет растет на индийских болотах, в экваториальном климате, среди гниющих корней. А когда погибнет, то несколько тысяч лет должно в индийских же болотах гнить. И только потом специальные искатели деревяшек (точно золота!) проходят все эти болота, подвергая себя желтой лихорадке, малярии, укусам змей и смерти от руки других искателей деревяшек. Что касается меня, то я переправляю это на Запад, а потом им торгуют розничные торговцы. Вот для чего эти деревяшки росли две тысячи лет, а потом гнили в болотах очередные две тысячи — чтобы теперь сгореть здесь, в чистом поле, в ванной, хе-хе!

Будучи, однако, человеком искренним, лично он, Шейх Амаль, искренне же и признается, что возжигает в этой чаше польскую палую листву, польские стебельки, повыдерганные из стерни, как напоминание о песне одного поп-фолк-ансамбля: «Здесь пока стерня лишь низка, завтра будет Сан-Франциско». Что у него и сбылось — помните историю с кирпичным заводом? Ибо, будучи католиком польским, к пласту земли неурожайной и к осени польской привязан он. И потому держит все эти драгоценные палочки-деревяшечки без должного почтения в пакетике полиэтиленовом запаянными, как наркотики, пренебрегает ими и теперь показывает как курьез. Деревяшка как деревяшка, а поскольку такая дорогая, каждому хочется посмотреть и даже пощупать. Одни считают, что когда она горит, то пахнет духами, другие — что трупом, говорит Шейх и бестрепетно бросает пакетик в шкафчик, а из шкатулки, из своего реликвария, достает наши, польские святыни, нашу, польскую осень, чтобы она свое оружие холодное, нож свой выкидной в спину нам вонзила. (Что поделывает теперь мой Саша?) Гриб достает сушеный, шиповник, рябину, трут, омелу, листья дуба векового, древнеславянского, а к ним и желуди, картошку, колосья пшеницы, отаву со стерни, кучки чернозема. И все это, словно колдунья, в ремесле своем проклятом проворная, на мелкие кучки разбирает, в огонь бросает, заклятия какие-то древнеславянские под нос себе бормочет. Что-то типа Ладо, Ладо… Колядо… Перуне… Из этой золотой арабской чаши разносится запах осеннего картофельного поля, и дым стелется по земле, а к небу не идет.

* * *

Солтыса знаете? Да? Ну так я его шеф.

Возжег он свечку ароматическую. Со всеми этими саунами, ароматерапиями и гидромассажами населению нашей страны предстояло познакомиться лишь в двухтысячные годы, а у него это все уже было, привезенное из Штатов, из Англии. Я — шеф Солтыса. А я улыбнулся ему заискивающе, неискренне и еще сильнее втянулся в угол ванны, чтобы места как можно меньше занимать. Да и бассейн был в общем-то невелик. Он снова сыпанул какой-то соли. Помешал: чтобы вы лучше поняли мое происхождение и эту мою страсть к собиранию богатств, которая завладела всей моей жизнью, узнайте сначала, милостивсдарь, кем были мои родители. Отца своего я никогда в глаза не видел. Был это солдат морской службы из Семировиц, некий Бигус. На Кашубах, на исконно польской земле Кашубской родился я, в чистом поле, на лоне Матери-Природы. Мать моя, старая Марыхна, была местной юродивой… Эта, курная изба, которую вы видели, была поставлена в начале двадцатого века на самом конце деревни Млынок. В избе той уже в сенях воняло сывороткой.

И жила в, ней моя мать…

Ни читать, ни писать мутер моя не умеет, до сих пор. Теперь-то она спит как царица, может, видели? Э-эх, жаль, что Божена не выносит ее, постоянно изводит… Я же окончил слесарно-сантехническую профшколу, так теперь мутер ко мне словно к профессору какому. С уважением. (Збысек, поцитай мамуси, цо тут писуть.) Я был первым ребенком у Марыхны. Когда этот самый Бигус из Вейхерова писал маме письма, она ходила по деревне и в десяти домах ей читали. Он тоже был кашубом. Служил в подразделении ВМФ в Семировицах под Лемборком. И моя мама еще с одной такой теткой, которая потом в ФРГ уехала, в сезон работала в профсоюзных домах отдыха на Кашубах. Отдыхающие приезжали в основном из Труймяста[77], девушки работали официантками в столовой или посудомойками на кухне… А мамаше всегда доставалось мыть сортиры, убирать объедки из столовой, и, хоть это на первый взгляд и противно, в общем работа как работа. Мужикам, сударь, все едино. А девушкам там было раздолье! Мало того что задаром (единственный шанс для такой Марыхны в дом отдыха поехать), так еще и моряки туда приезжали и… короче, любовь с ними крутили. Там был огромный гарнизон. И обычно под конец августа, когда кончался отпускной сезон, все эти девушки были уже в интересном положении. Улетели бакланы в теплые страны. Бакланы улетели, мамаша влюбилась. В этого самого Бигуса. Рядовой Бигус! Всем рассказывала, как увидела его в первый раз в дверях столовой, она — с тряпкой, а он — с беретом: