Команда знала о положении в деревне, хотя степень информированности была разной. Подобно Сталину, Молотов и Каганович, по-видимому, воспринимали ситуацию как борьбу за слом антисоветского духа крестьянства и просчитывали, насколько жестко они могут действовать, не приводя к экономически нежелательным последствиям в виде массовой смерти. Молотова и Кагановича раз за разом отправляли в проблемные районы, чтобы выбить зерно, что привело к их посмертному осуждению киевским судом в постсоветское время, наряду со Сталиным, за геноцид на Украине (голодомор). Молотов же спустя десятилетия продолжал отрицать тяжесть голода. Он дважды посещал Украину в разгар кризиса, сказал он интервьюеру, и не видел там ничего подобного. Но другие участники команды, вероятно, колебались. Калинин, известный как друг крестьян, получал больше всего отчаянных писем от крестьян, и, как глава Верховного Совета, он и его заместитель Енукидзе были завалены информацией о жертвах Великого перелома и ходатайствами от них. В мае 1932 года он проголосовал против еще одной высылки кулаков и, таким образом, на несколько недель предвосхитил смену политики Сталина. После своего ежегодного путешествия на юг в августе 1933 года Ворошилов еще раз заявил о том, как ужаснуло его то, что он увидел. Пустая, голая степь, писал он Енукидзе, выглядела так, будто там прошел Чингисхан или белый генерал Колчак во время Гражданской войны[222].

Из всех великих и ужасных событий, в которых команда участвовала более чем за тридцать лет, голод был тем, о чем члены команды говорили меньше всего, и в то время, и позже. Похоже, что никто из них палец о палец не ударил, чтобы помочь голодающим крестьянам. Даже в 1970-е годы этот вопрос был столь болезненным для Молотова, что когда симпатизирующий ему журналист стал цитировать критические высказывания о том, как Москва решала проблему голода, он стал кричать, что все это «говорят враги коммунизма! Подавляющее большинство теперешних коммунистов пришли на готовое, и только давай все, чтобы у нас хорошо было все». В одной из следующих бесед он добавил, уже спокойнее: «Я понимаю крестьянских писателей: им жаль мужика. Но что поделаешь? Без жертв тут было не обойтись»[223]. Хрущев, который довольно подробно писал о голоде на Украине 1946–1947 годов, с которым ему пришлось непосредственно иметь дело, мало что рассказал о голоде 1933–1934 годов, когда он был далеко, в Москве. Он знал, что был голод, но он в это время отвечал за Москву и московские городские проблемы; он думал, как «накормить рабочий класс»[224].

После своей знаменитой поездки 1930 года Сталин больше не ездил с инспекциями на места, а совершал ежегодные поездки на юг, и его путь проходил через охваченные голодом территории на Северном Кавказе. Он, как и Ворошилов, мог видеть опустошение из окна поезда, но если и видел, то никак не комментировал. В течение нескольких лет его позиция состояла в том, что проблема — в непослушании и враждебности к режиму, поэтому ответом были массовые репрессии. В дополнение к огромному количеству крестьян, арестованных и депортированных в 1930–1931 годах, печально известный закон от 7 августа 1932 года, который, как говорили, разрабатывал сам Сталин, объявлял собственность колхоза «священной и неприкосновенной» собственностью государства и предусматривал смертную казнь для любого крестьянина, не важно, голодного или нет, который пытался украсть зерно с полей. Большое количество партийных и государственных работников в сельской местности, а также председателей колхозов также были арестованы за то, что не сумели получить от крестьян зерно; арестованных было так много, что село фактически осталось без кадров, что вынудило власти в 1935 году аннулировать эти приговоры. Сталин и Молотов, как обычно, сделали хорошую мину (тактика Сталина с «головокружением от успехов» в 1930 году повторялась потом много раз): прежнюю политику отбрасывали без признания вины или извинений, а всю вину за «перегибы» возлагали на местных деятелей. Так, 8 мая 1933 года была выпущена секретная инструкция, не обсуждавшаяся заранее на Политбюро, которая внезапно отменила массовые репрессии и высылки в сельской местности. Несмотря на то что под инструкцией, наряду со сталинской, была также подпись Молотова в качестве главы правительства, она написана с характерной именно для Сталина наглостью[225].

Поскольку максималистская политика Сталина привела к голоду на селе и напряженной ситуации в городах, которые теперь были переполнены и снабжались по карточной системе, неудивительно, что начала циркулировать подпольная критика лидеров. Особенно доставалось Калинину — как «другу крестьян», который их предал, но главной мишенью критических комментариев и сатирических песен, которые широко распространялись в сельской местности, стал Сталин. Именно Сталина считали ответственным за жесткую коллективизацию, и его правление часто не в лучшую сторону сравнивали с ленинским. В одной популярной антисталинской песне говорилось, что когда жил Ленин, нас кормили, а когда пришел Сталин — мучили голодом. «Все было бы иначе, если бы был жив Ленин, человек с высшим образованием и большим жизненным опытом, но у Сталина, к сожалению, этого нет», — было одно из высказываний, зафиксированных шпионившим по деревням ОГПУ. Если бы этот комментарий дошел до Сталина, он был бы особенно раздражен: отсталые крестьяне не должны были называть великого социалистического модернизатора некультурным[226].

Антисталинские настроения проявлялись и в партийных кругах. Самым печально известным примером был подпольный манифест, написанный Мартемьяном Рютиным, коммунистическим функционером второго эшелона, который был исключен из партии за правый уклон в 1930 году. Суть критики Рютина заключалась в том, что Сталин совершил бонапартистский переворот и сделал себя диктатором. Его политика привела режим к столкновению с крестьянами, и пришло время избавиться от него. Сталин был явно очень раздражен этой критикой, хотя слухи о том, что он потребовал смертный приговор для Рютина (который получил десять лет тюрьмы), однако это требование было отклонено Политбюро, не подтвердились архивными исследованиями[227]. Чувствительность Сталина к критике была очевидна уже в конце 1930-х годов, когда обсуждалась критика руководства бывшими сталинскими протеже Сергеем Сырцовым и Бесо Ломинадзе, давним другом Орджоникидзе. Сталин горько жаловался на то, что Сырцов и Ломинадзе сочли необходимым оскорбить и опорочить его. «Ну, это их дело, пусть они ругают меня. Я привык к этому», — заключил он, но ясно, что это было бравадой; ему не было все равно. Его также раздражал Орджоникидзе. Когда Постышев мимоходом заметил, что Сырцов должен был рассказать Орджоникидзе о своих опасениях, поскольку Орджоникидзе, как известно, был доступен, Сталин добавил: «Он только и делает, что с людьми говорит», — замечание, которое он позже удалил из протокола[228].