большим секретом всё же сообщила о некоем «Союзе защиты Родины и Свободы», которому требуется её помощь.

Напрасно Николай Евгеньевич и Арина отговаривали её, – от всех этих уговоров Ольга ещё больше укреплялась в своём решении. А под вечер – ещё новость: Арина удумала: не едет Ольга, не поедет и она. Теперь уже наоборот – стали Ольга и Николай Евгеньевич уговаривать Арину. Ольга поступилась всем, кроме своего решения остаться, Николай Евгеньевич упирал на большевистские ужасы, но Арину так и не уговорили.

Всю прошедшую ночь Николай Евгеньевич просидел у гроба Романа Борисовича, путаясь в мыслях и чувствах. Все его надежды на то, что утро вечера мудренее, не оправдались. И Ольга и Арина ещё больше укрепились в решении остаться. Уже здесь, на кладбище, он понял: уговаривать их бесполезно, осталось решить последнее – как поступить ему?

С кладбища поехали в госпиталь. Развели водой спирт, помянули Романа Борисовича. Долго сидели в гнетущей тишине. Уходя, Николай Евгеньевич попросил Арину проводить его.

С крыльца спустились вместе, как в былые времена, когда выходили встречать гостей. Тогда большая клумба посередине двора ещё не щетинилась убогими прошлогодними бурьянами, а ласкала взгляд разноцветьем. Вокруг этой клумбы разворачивались моторы и конные экипажи. Лакеи в белых перчатках услужливо распахивали дверцы, подавали гостям руки. Из-за спин хозяев выплёскивались волны цыганских юбок, звенели вплетённые в волосы монеты, сыпались переборы гитар, и хор радостных, сильных голосов заводил: «К нам приехал, к нам приехал Роман Борисыч, дорогой».

Некстати вспомнилось. Романа Борисовича отпели, пора уж и старую жизнь отпевать.

Остановились в том самом месте, где в былые времена завидной парой стояли они, встречая гостей. Николай Евгеньевич, не поднимая головы, пальцами искал что-то в пустом кармане пальто.

– Арина, если я останусь… вместе с тобой и с Ольгой… Возможно, чтобы вернулось назад, хоть что-нибудь?.. Хоть самая малость?

Арина молчала, опустив глаза. Николай Евгеньевич тоже молчал, пока не почувствовал себя гимназистом на первом свидании – робким, испуганным, не знающим, что сказать.

– Нет?

Арина только вздохнула вместо ответа.

– Ну что ж… – Николай Евгеньевич поднял голову к серому пасмурному небу, поглядел на смутно проступающий сквозь высокие тучи белый диск солнца, тяжело вздохнул. – Прощай!

На ходу натягивая перчатки, он пошёл к ожидающей его санитарной фуре.

– Ники! – окликнула Арина.

Он оглянулся с болью и надеждой в глазах. Арина торопливо подошла, поцеловала его в щёку, перекрестила: «Храни тебя Бог!» и тут же порывисто повернулась, побежала к дому.

Николай Евгеньевич приложил затянутые в перчатку пальцы к щеке в том месте, где ветер ещё не успел охладить тепло поцелуя. Не опуская руки, так и стоял он, глядя вслед Арине. Сырой весенний ветер играл полами его пальто, полоскал юбку убегающей Арины.

Когда-то неправдоподобно давно родители затеяли в доме ремонт, из детской вынесли всю мебель, и он, Николка Марамонов, стоял на пороге своей пустой сиротливой комнаты, давясь слезами от какой-то неведомой жалости, непонятно к кому, непонятно отчего. Сейчас, так же, как тогда, он стоял на пороге чего-то пустого и чужого, как та комната. Эта непостижимая пустота была всюду: и внутри него, и на месте старого родного дома, и за воротами. Вот и Арина, – ни разу не оглянувшись, скрылась в доме, растворилась в той самой пустоте…

Конная фура выехала со двора. Полог на задке был закинут на крышу, и Николай Евгеньевич ещё долго смотрел сквозь ребристый брезентовый тоннель фургона на остающийся позади дом. Потом порыв ветра сдул с крыши брезент, хлопнул им как парусом.

«Занавес закрыт, действие закончено», – с горькой усмешкой подумал Николай Евгеньевич, поднимая воротник пальто и прислоняясь головой к боковой стойке фургона.

С придорожной вербы с шумным фырканьем сорвалась воронья стая, закружила в небе крикливую рябую карусель. Николай Евгеньевич поспешно и испуганно прикрыл глаза, чувствуя, что готов расплакаться в голос, и только присутствие немолодого бородатого возницы заставляло его невероятным усилием сдерживать дрожащие у горла слёзы отчаяния, обиды и невероятно огромной непостижимой пустоты.

Глава 26

Лето 1919 года.

Аркадий Бездольный стоял у густо обсечённой пулями краснокирпичной подвальной стены. Напротив него сосредоточенно разглядывал окурок начальник городского ЧК – Максим Янчевский. Прятал глаза под чёрным козырьком, подставляя ищущему взгляду Аркадия только сжатые потрескавшиеся губы и красную звезду на кожаной фуражке.

– Мы ведь с тобой друзьями были, Макс.

– Были…

– Неужели из-за того, что я женщину отпустил? Да какой от неё вред революции?

Не поднимая головы, Максим повелительно крикнул стоящему с «летучей мышью» чекисту:

– Кирпичников! Жди меня у лестницы… Фонарь повесь.

Фонарь привычно повис на ржавом крюке. Максим остался в темноте, а Аркадий – на красной, чуть покачивающейся арене фонарного света. Теперь из темноты Максим смело поднял глаза.

– Ты отпустил врага, Аркаша. Врага – не женщину.

– Разве я отрицаю её вину перед революцией? Нет! Только степень вины у неё другая. Понимаешь? Не смертельная. – Аркадий переступал, похрустывая красным кирпичным крошевом, выдолбленным расстрельными пулями из стены. – Да, участвовала! Кого-то прятала, кому-то что-то передавала, но убивать никого не убивала. Стал бы кто в этом разбираться? К стенке поставили бы – и делу конец… Нет, Макс, не от наказания спасал я её – от смерти несправедливой.

– Что справедливо, что нет, Ревтрибунал уже решил, а у него на Грановскую эту материала предостаточно.

Аркадий щурился под бордовыми, бликующими стёклами очков, пытаясь разглядеть в темноте Максима.

– Скажи, Макс, мертвецы тебе по ночам не мерещатся? Не вскакиваешь со сна?

– Мне мерещится только живая контра, которую я не успел к стене поставить. Много её в моих снах – улицы и площади битком набиты. А вскакивать – вскакиваю: от страха, что жизни моей не хватит, чтобы всю контру эту в расход пустить.

– Значит, ты из другого теста. – Аркадий неторопливо сплюнул, растёр сапогом плевок, и голос его вдруг стал тихим, домашним, будто он обращался уже к другому человеку: – Макс, ты любил когда-нибудь?

– Чего?

– Не с девкой в кустах, а по-настоящему?

Волевая стойка Максима обмякла. Вздохнув, он полез в карман за портсигаром, неторопливо шагнул к Аркадию в круг керосинового света.

– Кури.

Аркадий не сразу выковырял из портсигара папиросу, провёл ею под носом, сладко вздохнул. Максим чиркнул спичкой.

– Ты хорошо держишься. Только руки вот…

Аркадий стиснул оскалившимися зубами папиросу, досадливо сунул дрожащие руки в карманы, склонился, не сразу попадая концом папиросы на спичечный огонёк. Максим прикурил вслед за ним, когда спичка уже обжигала пальцы. Небрежным щелчком отстрелил рассыпающийся уголёк спички к арочному проёму, ведущему в соседний каземат, в темноте которого смутно угадывались брошенные вповалку голые