стояли тысячи книг, прочитанные мною и неизвестные ей, между нами вставали ее бесчисленные приметы, обычаи, суеверия и познания, о которых я не имел и понятия, а для нее они составляли смысл жизни, столь же глубокий, сколь мои – для меня. Мое образование и ее предрассудки, то, чему ее учили и что тяготело над ней, – в ту минуту мне казалось: такое невозможно примирить. Я снова и снова повторял себе, что все это ничуть не способно помешать всегда возможному соединению двух тел – мужчины и женщины, – и тем не менее признавал, что целая культура, со всеми ее извращениями и требованиями отделяет меня от этой головки, в которой нет даже ясного представления о том, что земля круглая, или о том, как располагаются страны на карте. Я подумал об этом, вспомнив, что она верит в одноногого лесного духа. И, увидев у нее на шее маленький золотой крестик, отметил про себя, что-то единственное, что могло бы быть одинаково понятно нам обоим – вера в Христа, – мои далекие предки отбросили много лет назад, когда их, как гугенотов после отмены Нантского эдикта[104] изгнали из Савойи, и один из моих прапрадедов – друг барона Гольбаха – стал энциклопедистом; с тех пор Библия в нашей семье, где никто не верил в Священное Писание, хранилась исключительно из уважения к ее поэтическим достоинствам.

Я заметил, что таверна заполнилась рабочими, окончившими очередную смену. Девицы вышли из комнатушек, не забыв припрятать деньги, полученные за первые труды. Чтобы покончить с неловким положением – мы все еще сидели скованно вокруг стола, – я предложил пойти прогуляться к реке. Искатель Алмазов, который чувствовал себя неловко из-за многозначительного внимания Муш, которая заставляла его рассказывать о своих приключениях в сельве, хотя сама почти не слушала, – рассказывать по-французски, которым он едва владел, так что, начав, не кончал почти ни одной фразы. Когда я предложил погулять, он купил несколько бутылок холодного пива и, точно сразу почувствовав облегчение, вывел нас на прямую улицу, которая терялась в ночи, уходя прочь от плясавших в долине огней. Мы очень скоро дошли до берега реки, которая неслась в темноте с непрерывным раскатистым и глубоким шумом, какой издает несметная масса воды, скованная берегами. Это был не бурливый бег узенького ручейка, не плеск потока, не прохладный покой, каким веет от волн неглубокой реки и который мне столько раз приводилось слышать ночами на других берегах; здесь чувствовался сдерживаемый натиск и ритм, рожденный долгим спуском, начавшимся высоко, за сотни и сотни миль отсюда, натиск реки, которая по дороге присоединяет к себе другие реки, берущие начало еще дальше и собирающие на своем пути водопады и ключи. В темноте казалось, что воды эти катятся так испокон веков, и что у реки этой нет другого берега, и что вот-вот шум ее вод вырастет и покроет все, до самого края земли. В молчании мы дошли до небольшой бухточки или, вернее, заводи, которая представляла кладбище старых брошенных кораблей – за рулями этих кораблей уже никто не стоял, а в кубриках поселились лягушки. В самой середине заводи, в тине, завяз старинный парусник благородных контуров с вырезанной из дерева фигурой Амфитриты[105] на носу; груди богини проступали под вуалью, которая, словно крылья, развевалась у нее за спиной и доходила до самых клюзов. Мы остановились возле самого корпуса судна, почти у ног деревянной фигуры, которая, казалось, парила над нами в колеблющихся красноватых отсветах метавшихся в долине огней. Убаюканные ночной прохладой и этим вечным шумом бегущей реки, мы в конце концов прилегли прямо на прибрежную гальку. Росарио распустила волосы и принялась медленно расчесывать их; движения ее были полны такой интимности и ощущения близкого сна, что я не отваживался заговорить с ней. Муш, напротив, не переставая болтала чепуху, засыпала вопросами грека и в ответ нервно повизгивала; казалось, она не замечала, где мы и что открывшаяся нам картина и есть одна из тех незабываемых картин, которые не часто случается встретить человеку на своем жизненном пути. Фигура на носу корабля, огни в долине, река, брошенные суда и созвездия, – кажется, ничто не волновало ее. Должно быть, именно в этот момент ее присутствие начало тяготить меня и стало обращаться грузом, который день ото дня будет делаться все тяжелее.

XI

(Вторник, 13)

Я очень люблю слово тишина. И поскольку музыка была моей профессией, я употребляю это слово гораздо чаще, чем его употребляют люди, посвятившие свою жизнь другим занятиям. Я умею созерцать тишину: знаю, как она измеряется и ощущается. А сейчас, сидя на камне, я проживаю каждое мгновение этой тишины, простирающейся в бесконечную даль и вобравшую в себя такое безграничное количество тишины, что любое произнесенное здесь слово обретает свой первозданный смысл. Если бы я в эту минуту сказал что-нибудь, разговаривая сам с собою, как это часто бывает, то, наверное, испугался бы самого себя. Внизу на берегу матросы косят траву для симментальских быков, которые путешествуют вместе с нами. Голоса матросов не долетают до меня. Не задерживаясь на них ни мыслью, ни взглядом, я обвожу глазами огромную долину, края которой тают где-то далеко, у темнеющего свода неба. С того камня, на котором я сижу, из зарослей, виден как на ладони такой привычный и характерный земной пейзаж. Мне не надо поднимать глаз, чтобы увидеть облако: перистые облака, которые, кажется, вечно стоят вот так, неподвижно, – всего на высоте вытянутой руки, моей руки, которой сейчас я прикрываю глаза от солнца. То там, то здесь, бесконечно далеко друг от друга, высятся деревья, развесистые и одинокие, и рядом всегда кактус, словно высокий канделябр из зеленого камня, на котором отдыхают ястребы, бесстрастные и тяжелые, точно геральдические орлы. Ни шума, ни столкновений, ни шороха; ничто не шелохнется. Покой. И если вдруг зажужжит от страха попавшая в паутину муха, то жужжание ее разносится подобно грому. И снова в воздухе повисает тишина – от края до края ни единого звука. Я уже больше часа сижу здесь, сижу неподвижно, понимая, что идти куда бы то ни было бесполезно, ибо здесь ты всегда будешь в центре этого открытого со всех сторон пространства. Далеко-далеко, из камышей, растущих вокруг родника, выглянул олень. Выглянул и застыл, вскинув благородную голову; застыл над равниной, словно изваяние, будто тотем какого-то древнего племени. Он словно мифический прародитель человека, которому еще только предстоит появиться на земле; словно