похож на удивлённую свинью, а если смотреть анфас, у него младенческий вздёрнутый нос, наливные щёки и в уголках маленьких пасмурно-серых глаз точно закисли хлебные крошки.

Поздняков сидит на лавочке в тополиной посадке, что рядом с высотками, и внутренне хохочет, вспомнив детскую переделку песни из мультфильма про енота. “От улыбки лопнул бегемот, обезьяна подавилася бананом”, – мысленно напевает Поздняков и сам вдруг свирепеет от осознания вопиющей инфантильности своего чувства юмора.

Мимо Позднякова в недобрый для себя час идёт Бавыкина пятнадцати лет, проживающая через два дома от Позднякова. Тонкие её каблуки вязнут в мягкой после вчерашнего дождя земле. У Бавыкиной простенькое, с ускользающей миловидностью личико, закрученные химическими пружинками кудри схвачены на макушке красной заколкой. Бавыкина одета в белую блузку, сквозь которую просвечивает кружевной лифчик, чёрную мини-юбку и лосины малинового цвета с искрой.

– Э! – обращается к Бавыкиной Поздняков. – Э-э!

Поздняков провожает взглядом сверкающие лосины, чувствуя, как в голове разливается густой малиновый зов. Поздняков поднимается с лавочки, в два шага настигает Бавыкину и цепко прихватывает чуть выше кисти.

– Ты чё, деловая? – хмуро спрашивает Поздняков. – Я чё, за тобой бегать должен?

Бавыкина не отвечает, только морщится и пытается высвободить руку.

– Тебя Оля зовут, да? – знакомится ближе Поздняков. – А меня Саша, ты в сто тридцать второй учишься? – Бавыкина кивает.

До конца посадки ещё слишком далеко и, как на беду, ни одного прохожего. Поздняков начинает уверенно забирать в сторону, лёгкая Бавыкина болтается у него на буксире.

– Я вот тоже в сто тридцать второй учился, – он оборачивается. – У вас кто классная?

– Ида Матвеевна… – отвечает Бавыкина.

– А, Ида-гнида, – вспоминает Поздняков, потом говорит: – Пока я в тюрьме сидел, от меня девушка ушла…

Бавыкина испуганно прислушивается, Поздняков на ходу выдумывает новую историю:

– С друганом встретили сегодня двух халяв, хотели снять, туда-сюда, а они нас прокинули… У тебя есть парень? – Поздняков напоследок задаёт существенный вопрос.

Бавыкина прикидывает, как лучше соврать, чтобы отпустили, и теряет время на ответ.

– Значит, нету, – Поздняков волочёт Бавыкину через посадку к своему дому – он уже виден за тополями.

– Меня мама ждёт, – хнычет Бавыкина, – мы собираемся уезжать!

Поздняков выводит Бавыкину прямо к высотке. Подъезд чёрного хода пахнет мусоропроводом и мочой. Бавыкина тоскливо просит:

– Ну отпусти, ну пожалуйста, – и упирается туфлей в ступеньку. Поздняков резко дёргает, так что у Бавыкиной под юбкой трещат лосины. Бавыкина угрожает: – Я позову!

Поздняков вполсилы бьёт Бавыкину локтем в живот, та охает и замолкает.

В подъезде Бавыкина почти не сопротивляется, лишь уговаривает отпустить, но малиновое состояние совсем оглушило Позднякова. На лестнице он придумал более удобный способ транспортировки. Теперь он пристроился чуть сзади Бавыкиной, обхватил за талию левой рукой, а правой жёстко стиснул за предплечье; если Бавыкина начинает сопротивляться, он жарко шепчет:

– На чердак отвезу, изобью, будешь лежать, никто не найдёт! – и дополнительно подгоняет Бавыкину пинком под ягодицы. От каждого такого толчка Поздняков чувствует, как из колена в пах перекатывается стонущий зудящий ком.

Квартира на четвёртом этаже. Родителей нет, уехали к бабке в деревню. Поздняков, удерживая Бавыкину, достаёт ключ и отпирает дверь. Затолкнув Бавыкину в коридор, он быстро закрывает оба замка и сообщает:

– Что смотришь? Раздевайся!

Бавыкина мотает головой. По напудренным щекам текут крошечные белые слёзы.

– А я не про одежду. Я про обувь, – издевательски шутит Поздняков. – Ты же к людям в дом зашла! – Бавыкина покорно снимает туфли.

Пол в прихожей покрыт линолеумом. На стене напротив вешалки ржаво-коричневая чеканка с восточной женщиной и пейзаж из прессованной соломы: дом, плетень и журавль. Поздняков тем временем жадно изучает босые ступни Бавыкиной, полустёртый красный лак сохранился только на ногтях больших пальцев. Поздняков видит в этом оттенки собственного малинового дурмана и сатанеет.

Он тянет Бавыкину через гостиную в свою комнату. Там письменный стол, шкаф для одежды и кровать. Над кроватью старый постер группы “Наутилус”, прибитый в трёх углах канцелярскими кнопками, а в четвёртом уголке дырка, как в пустой мочке уха. Поздняков снова кричит Бавыкиной:

– Раздевайся!

Та всхлипывает и говорит:

– Не буду! Я ещё девочка!

– Тебе сколько лет? – презрительно спрашивает Поздняков. – Пятнадцать? Я знаю, которым по четырнадцать и они не девочки… – Он хмурится: – Считаю до ста, давай сама, иначе хуже будет…

Бавыкина, не раздеваясь, беззвучно плачет.

– Будешь реветь, вообще убью, – пугает Поздняков, потом вслух отсчитывает время: – Сорок два, сорок три… – оторвавшись лишь для того, чтобы вставить подслушанную где-то фразу: – А мне людей не жалко, мне зверей в зоопарке жалко, шестьдесят пять, шестьдесят шесть…

Поздняков бросает на полдороге счёт, сильно толкает Бавыкину, та вскрикивает и опрокидывается на кровать. Пока она в голос рыдает и, насколько возможно, мешает раздеть себя, Поздняков деловито срывает с неё лосины, юбку, блузку, лифчик и трусы. Через минуту Бавыкина полностью голая лежит на спине, прикрывая одной рукой густо-русый лобок, а другой – увесистые деревенские груди.

Поздняков стягивает штаны вместе с трусами. Он до крайности возбуждён, но при этом у него плохо стоит. Правой рукой Поздняков дрочит, а левой люто мнёт – Поздняков называет это “мацать” – лобок Бавыкиной, та корчится и визжит, но больше от страха, чем от боли.

– А теперь раздвигай, быстро! – Поздняков сильно стискивает лобок, Бавыкина вскрикивает, поджимает к животу ноги. Малиновое в мозгу лопается, Поздняков кончает тонко и длинно, так что отдельные брызги приземляются на лицо Бавыкиной. Она вскрикивает и утирается. Поздняков хрипит от досады и дважды бьёт Бавыкину по белым колышущимся ногам:

– Сука такая, нарочно, блядь!

Бавыкина кашляет и хохочуще плачет. Поздняков видит свои мутные капли на ступнях Бавыкиной, её большие пальцы с облезшим лаком, и у него снова встаёт. Поздняков выхватывает из-под кровати маленькую чугунную гантель и, замахнувшись, кричит:

– Видишь? Если дрыгнешься, я тебя этим вырублю! – Поздняков кладёт гантель на пол и для острастки отвешивает Бавыкиной оплеуху.

Бавыкина от испуга каменеет. Она уже не издаёт ни звука, когда Поздняков разводит ей ноги и, чуть потыкавшись, начинает в ней двигаться. Бавыкина, которой всё-таки больно, – она не обманывала, она девочка – понимает, что теперь снова можно плакать, а гантелью бить уже не будут. Она тихонько поскуливает и комкает ладонями плед. Поздняков, раскачиваясь, терзает груди Бавыкиной, через минуту с шипением кончает.

Поздняков вскакивает и стаскивает Бавыкину с кровати. На светлом шерстяном пледе, в месте, где находились бёдра Бавыкиной, растеклось кровавое пятно.

– Насвинячила, – шепчет с ненавистью Поздняков, думая о том, какую рожу при виде пятна скорчит мать, когда вернётся от бабки. – Вот целка сраная…

Он за руку