спектакля «холодноватое и сумбурное» общее впечатление. «Над сценой, — вспоминает режиссер, — висит корона, придавливая артистов, Борисов мечется в этой кипящей, разнородной гуще, всегда единственный, обращенный к себе; в каждой капле крови тлеет разожженный уголек».

В спектакле по повести Владимира Тендрякова «Три мешка сорной пшеницы» эти угольки, по мнению Додина, разожглись до пожара. «Пожалуй, — говорит Лев Абрамович, — Кистерев — самая цельная его, изнутри рожденная и прожитая внутренняя жизнь».

Сергей Цимбал говорил, что не взялся бы объяснить, каким именно образом Борисову удалось в исхудалом, болезненном, неулыбчивом человеке высветить огромную, покоряющую нравственную силу. Таково по природе актерское искусство. «Объяснить неудачи актера всегда бывает более или менее просто, назвать то, что сделано неверно или неинтересно, особого труда не составляет, — писал театровед. — Но вот разобраться до конца в чуде актерского успеха или в источниках и приметах актерского обаяния много трудней. Так обстоит дело с борисовским Кистеревым… Совершенно так же, как о многих других борисовских героях, о нем можно было бы сказать, что он человек с трудным характером, но удивительно, как благодаря актеру озаряется кистеревская трудность безмерной душевной чистотой и гордостью».

Начиная с первого столкновения с Божеумовым, Кистерев не сгибается ни в прямом, ни в переносном смысле (как не сгибался сам Борисов в театрах. — А. Г.). Он не делает ничего, то есть просто ни капельки (это относится к нему самому, но в неменьшей степени к воплощающему его актеру), для того, чтобы быть привлекательнее или ближе людям. Можно было бы даже сказать, что он ревниво оберегает себя, такого, как есть, от соблазнов улыбки, безобидной шутки, ничего не значащей фамильярности. Холодно точен он на собрании актива Кисловского сельсовета, бесстрашен у себя дома, задавая себе вопрос, полный убийственно жестокой честности, — «зачем мне жить?» — и объясняя Женьке Тулупову без тени надрыва: «У меня, юноша, от жизни одни лохмотья остались». Словами этими, по мнению Цимбала, «как бы создается реальный фон, на котором выступает столь же реальное кистеревское мужество и доброта, особенно привлекательная тем, что меньше всего торопится выглядеть добротой».

«Мешки» попали в один ряд со спектаклями, которые позволили говорить о том, что 1975 год стал одним из лучших сезонов в БДТ. «Прошлым летом в Чулимске», «Энергичные люди», «Три мешка сорной пшеницы», «История лошади»… Каждая из этих постановок становилась событием в театральном мире не только Ленинграда, но и всей страны, и каждую сопровождал огромный успех.

Однако все эти спектакли вызвали негативную реакцию ленинградских партийных властей. Даже несмотря на то, что к юбилейным датам Товстоногов всегда ставил «нужные» спектакли («Правду! Ничего, кроме правды!..» — в БДТ и в других театрах; «Протокол одного заседания», несколько позже — «Перечитывая заново» по произведениям о Ленине). И на то, что Товстоногов дважды — до 1975 года — избирался депутатом Верховного Совета СССР и дважды был награжден орденом Ленина.

В один «прекрасный» день Георгию Александровичу было велено явиться «на ковер» к заведовавшему в то время отделом культуры обкома КПСС Ростиславу Васильевичу Николаеву, некогда с отличием окончившему Ленинградский механический институт и с таким же отличием принявшемуся шагать по комсомольско-партийной лестнице.

Понятно, что Товстоногова вызвали в обком не по инициативе Николаева, а по требованию первого секретаря, кандидата в члены Политбюро ЦК КПСС Григория Васильевича Романова. В театре было известно, что Романов, недовольный «порочной» (по его выражению) репертуарной политикой БДТ, предлагал Кириллу Лаврову, пишет в дневниках Дина Шварц, «свергнуть» Георгия Александровича, как скрытого диссидента (в 1979 году БДТ между тем был награжден орденом Октябрьской Революции, а в 1983-м Товстоногов стал Героем Социалистического Труда. — А. Г.). Как свергнуть? Да очень просто: спровоцировать в коллективе конфликт, который позволил бы властям предложить Товстоногову «выйти вон». Именно тогда Лавров объяснил Романову, почему театром должен руководить Товстоногов, а не он в паре со Стржельчиком.

В театре возвращения Товстоногова из обкома ждали четыре часа. Все. Товстоногов рассказал о концовке встречи, завершившейся обменом фразами:

«Что же, мне подавать заявление об уходе?» — спросил Товстоногов.

«На вашем месте я бы подумал об этом», — ответил Николаев.

«Но пока, — вспоминала в дневниках Дина Шварц, — мы сочиняли подробное заявление об уходе (не первое, такие заявления мы сочиняли уже в 1965 году, после запрещения „Римской комедии“, и в 1972 году в связи с разгромной статьей Ю. Зубкова в „Правде“ после московских гастролей), Николаев был смещен с должности (назначен директором телевидения[2]). И будто не было этого инцидента. Вступилась Москва. Романову посоветовали не разбрасываться такими режиссерами, как Товстоногов».

Товстоногов, надо сказать, никогда не был диссидентом, «жертвой режима», как его иногда пытаются представить, вспоминая при этом лишь историю с закрытием в 1966 году спектакля «Римская комедия» по пьесе Леонида Зорина (это был единственный в жизни режиссера спектакль, который запретили), а всегда шел в ногу с каждой эпохой, в которой ему довелось жить.

Георгий Александрович, стоит заметить, пытался бороться за «Римскую комедию», вел переговоры с теми, кто «литировал» спектакли, но потом, когда ему иезуитски предложили самому решать, играть пьесу или не играть, от борьбы отказался. Основная причина — предстоявшие поездки БДТ в Париж (на театральный фестиваль) и Лондон, а из-за «Римской комедии» в них могли отказать. Тогда же, к слову, в 1966-м Товстоногов первый раз был избран (в те времена — фактически назначен) депутатом Верховного Совета СССР.

Мифы о преследовании властями Советского Союза Товстоногова, лауреата двух Сталинских, двух Государственных, одной Ленинской премий, Героя Социалистического Труда, кавалера трех орденов Ленина, депутата двух созывов, вызывают приступы веселья. Не более того. Равно как и мифы о преследовании еще одного Героя Социалистического Труда — Олега Николаевича Ефремова с многочисленными его орденами и лауреатскими медалями.

Не им, на мой взгляд, жаловаться на «времена застоя», в которых они играли с властями по всем правилам, этими властями установленным.

Премьера «Трех мешков сорной пшеницы» состоялась 27 декабря 1974 года. На выпуске спектакля коллектив БДТ вновь столкнулся с цензурой и ленинградским репертуарным комитетом. Как и предполагал Тендряков, его пытались запретить. Сразу после премьеры последовали критические статьи, в которых подвергалась сомнению та правда о войне, что пульсировала в повести и спектакле, укрупненная самим «зеркалом сцены» и мастерством занятых в нем актеров.

— «Мешки» сыграли уже несколько раз, — записал Борисов в дневнике 7 февраля 1975 года, — все в подвешенном состоянии. Ждут, когда придет Романов. Ефим в больнице (на генеральном прогоне для зрителей всем показалось, что Копелян забыл текст. «Что с вами, Фима?» — спросил Товстоногов. «Нет-нет, ничего, извините», — ответил Копелян и продолжил играть. Но это был инфаркт. — А. Г.), вместо него теперь играет Лавров.

На сдачу начальники прислали своих замов.