— Ну, сама увидишь, в каком там всё запустении!.. — махнул мальчик рукой.

— Dricka... Vill dricka...[47] — вдруг совершенно отчётливо сказал швед.

От неожиданности Винцусь даже остановился.

— Знать бы, чего он хочет, — покачала головой Люба.

— Понятно, чего! Пить он хочет... — мальчик достал из перемётной сумы флягу. — Правда, у меня тут немного осталось — пара глотков всего...

Похоже, что слова эти раненый произнёс, пребывая в состоянии беспамятства, потому что, когда Винцусь коснулся горлышком фляги бескровных губ его, он оставался недвижен.

Скоро наши путники вышли на небольшую полянку, заросшую верломой в человеческий рост. Поскольку растение было столь высоко, Любаша не сразу увидела низенькую хижину на опушке, к которой уверенно вёл своего Коника Винцусь. Судя по тому, как непросто было мальчику пробиваться через заросли травы, в этом месте давно никто не бывал, давно никто не торил здесь тропинку. И это обстоятельство не могло не устраивать Винцуся и Любу, которые, по вполне понятным причинам, не искали встреч ни со шведами, заблудившимися в лесу, ни с русскими, гоняющимися за заблудившимися шведами, ни даже с местными мужиками, на коих не могли положиться, ибо в умирающем от ран шведском офицере те не увидели бы ничего, кроме возможности легко поживиться.

Увидев хижину, Любаша невольно залюбовалась ею — в таком диком, живописном уголке она приютилась и так романтична была, кем-то построенная основательно лет сто или даже двести назад, а теперь пришедшая почти в совершенную негодность. Венцы хижины, где-то совсем скрытые высокими травами, где-то покрытые мхами и лишаями самых разных оттенков зелёного, серого и голубого, где-то увитые хмелем, казалось, едва держатся друг на друге, и ты только топни посильнее — и всё строение, весь сруб тут же рухнет и на стороны развалится. Крыша, некогда уложенная пластами дёрна, в иных местах провалилась, и из чёрных дыр, с чердака, тянулись к синему небу молодые берёзовые веточки. За слепым пустым окошком таинственно зияла чернота, и всего на одной петельке держалась давно рассохшаяся дверь... А рядом с хижиной буйно акация разрослась. И вообще надо сказать: всё здесь росло буйно, как, наверное, росло бы в райском саду под присмотром самого Создателя и при Его заботливом уходе. Растения здесь как будто не соперничали одно с другим, не отнимали одно у другого место под солнцем, а братски поддерживали друг друга, с любовью служили одно одному. А кто акацию здесь посадил, тот, надо думать, был знахарь, поскольку очень любят знахари это растение, которое не только считается издревле у волхвов и колдунов символом чистоты, непорочности, но и являет миру целительные, очищающие свойства, то есть делает этот мир — не самый совершенный из миров и не самый чистый — много чище, лучше и красивее...

Место это, куда братик Любу привёл, было прекрасное царство растений. Где-то здесь, возможно, укрывался сейчас и сам лесной царь, сотканный из тысяч травинок и листиков, иголочек и колосков, шишек, семян и веточек, слепленный из глины или духом нетленным вселившийся в кору и древесину, в древний чащобный камень, недвижный и холодный, и лесной этот бог, невидимый глазу обычного человека, может, всего былинка под ногой, а может, раскидистое дерево, закрывающее от тебя всё небо, поглядывал сейчас на нежданных гостей — с чем пришли они в его царство, с грузом каких мыслей, с коробом каких намерений... а хижина — была престолом его, его великолепным местом, коего он был гений.

Немало сил они потратили, пока затащили раненого в хижину. Дело у них шло бы скорее и проще, кабы не приходилось щадить его раны. Чтобы раны не тревожить, тащили несчастного шведа волоком, подхватив его за плечи. Намучились, пока поднимали раненого на лавку, довольно широкую и крепкую, что обнаружили у глухой стены. Когда с этим покончили, сели отдышаться, осмотрелись.

Если бы вместе с ними был в этот час брат Радим, хорошо знавший и любивший античную мифологию, он поведал бы братику и сестре сказку о ларах и пенатах, что, должно быть, живут не в новых домах, выше церкви хоромах, и не во дворцах, блистающих мраморами, златом и серебром, и украшенных дорогими гобеленами и драпировками, и уставленных затейливыми мебелями, а именно в таких вот жалких хижинах, позаброшенных давным-давно и людьми позабытых и медленно-медленно умирающих.

Изнутри хижина выглядела значительно крепче, чем представлялась она снаружи. Вдоль длинной глухой стены тянулась широкая лава, на которой сидели сейчас наши герои и лежал раненый швед. В стене напротив прорезано было небольшое оконце, некогда забранное бычьим пузырём[48], а ныне не закрытое ничем. У одной торцовой стены, что возле двери, свисал когда-то занавес из шкур — как бы отделяя небольшие сени; теперь шкуры сгнили и погрызли их хорьки, и через рассохшуюся дверь в окошко и обратно гулял сейчас ветер. Во всю же другую торцовую стену чернел очаг, сложенный из круглых камней, малых и больших; этот-то очаг, непомерно большой для хижины, и оставлял впечатление крепости всего строения. Быть может, хозяин, строивший хижину, был охотник и запекал в этом очаге целого оленя, а может, он был угольщик и в очаге, закрытом наглухо, пережигал уголь... теперь же в очаге, не иначе, прятались те самые лары и пенаты, божки-хранители очага и жилища, покровители семьи, некогда здесь обитавшей, или всего одного человека, находившего тут убежище от суетного, жестокого мира и ценившего здешний покой; божки эти, домовички, один или два либо несколько, прелестные девушки, вечно юные, мальчики с собакой или просто собака, верный друг и преданный сторож, участвовали в трапезах, милостиво принимали жертвы — капельку вина, или ладана с ноготок, или первое яблочко, — внимали молитвам, оберегали семейный уклад и согласие, а особенно заботились о продовольствии. Как знать, не им ли посвящалась та акация при входе в хижину, и не они ли взрастили ту берёзку, принявшуюся из семени на чердаке и проросшую дерновую крышу, и не их ли детки — те верломины, за которыми Любы, девушки довольно рослой, не было видно?.. Земляной пол, утоптанный жильцами едва не до каменного состояния, скрывался не то под слоем пепла, не то под некоей трухой — это были остатки стружек и резаной соломы, какими по обыкновению посыпали полы в небогатых крестьянских жилищах. А на стенах тут и там, и в углах, и над окошком, и над притолокой висели пучки каких-то трав, кореньев, сморщенных, высохших луковиц и старинные веночки, точнее — то, что от них осталось, в чём можно было те веночки только угадать.

Чтобы перевязать раны, их сначала нужно было осмотреть; а для этого — хотя бы снять верхнюю одежду. С горжетой, нагрудным металлическим знаком с вензелями короля и лавровыми ветвями, не церемонились. Винцусь перерезал голубую ленту ножом. Расслабили узел шейного платка. Кафтан, перепачканный кровью и с левой стороны пробитый, просто расстегнули. Камзол, что был под ним, тоже расстегнули. Вся рубаха пропиталась кровью, хотя дырка в ней оказалась совсем небольшая. Насколько могла понять Люба, проделана была эта дырка не пулей, а клинком. Но рана ещё кровоточила. Одежду всё-таки следовало снять. А для этого хотя бы приподнять раненого за плечи. Пока Винцусь за плечи раненого приподнимал, Люба пыталась раздеть его. Наверное, они по неопытности причинили ему нестерпимую боль, потому что он застонал, открыл глаза и прохрипел резкое, злое: