старого бога веруешь? — Беса с подозрением сощурилась. Странный Хорс, но не настолько. Даньше помог, платил исправно, с Поладой-распутницей добрым был — разве такие староверы?

— А ты думаешь, каков старый бог? — ответно спросил Хорс.

— Людовых младенцев жрет, — уверенно ответила Беса. — И вообще люд ненавидит. Требища порицает, кровью не насыщается, противится всякому веселью и страсти.

— Младенцев, предположим, не ест, — мягко возразил Хорс. — А что кровь и страсти не приветствует — разве это плохо?

Выкатив глаза, Беса отодвинулась на всякий случай:

— Чтобы Гаддашев последователь от веселья отказывался? Или ты ее молока перепил? Или другим весельем промышляешь, на чужой смерти забавляешься? Потому, наверное, ты покойников и оживлял! А я ведь говорила, что без души толку от них не будет!

— То не мертвяки, да и вообще не люди.

— А кто?

— Куклы.

— Потому Даньшу едва не сожрали?

— Додумалась бы регуляторы завести, и в мыслях бы не появилось.

— И что это такое? Скорлупки видела, черненькие шнуры тоже, жаровню еще с золой.

— А это рычажки мелкие на каждой из скорлупок. Их надобно повернуть в определенную фазу, тогда раствор станет равномерно поступать, а вся активность по заложенной схеме пойдет.

— А на это знаешь, что мне тятка говорил? — спросила Беса. И, дождавшись выжидающего взгляда Хорса, ответила: — Бабу тебе надобно!

— Вот, ёра остроязыкая! — ахнул лекарь.

Беса с хохотом подскочила, боднула макушкой еловые лапы, и за шиворот хлынул целый дождевой поток. Завизжав, плюхнулась обратно, вытрясывая воду да иголки.

Но небу звезды высыпали — еще бледные, а крупные, как горох.

— Тятка, когда напьется, баял, будто звезды вовсе не очи Сварга, а горячие шары, — первой нарушила молчание Беса, возвращаясь и прижимаясь к Хорсу плечом, — и там, за звездами, нет ничего, одна страшная пустошь да чернота.

— Так и есть, — ответил Хорс. — Только те, что мы видим — маячки да прожекторы. А если подняться выше небесного свода, выше терема богов, тогда увидим множества и множества звезд, и среди них есть одна самая яркая, имя ей — Ирий.

— И кто там живет? — вздрагивая, спросила Беса.

— Никто не живет. То есть, мы думали, что никто, потому и решили, что должны жить люди.

— Людены?

— Почти. Те, кто был прежде Сварга, Гаддаш и Мехры.

— Прежде твоего старого бога?

— Не совсем так, но все-таки давно, — усмехнулся Хорс, рассеянно поглаживая Бесу по спине. Та спросила:

— И ты хотел в том Ирии жить?

— Раньше хотел. Теперь многое поменялось.

— А я бы не хотела жить на раскаленном шаре в сплошной черноте.

— Глупая! — засмеялся Хорс. — Это только издалека похоже на шар, а внутри окажешься — небо да трава. Совсем, как здесь.

— Здесь лучше, — вздохнула Беса. — Месяц цепочками звенит, Сваржье око греет, на каждую яру ярмарки приезжают… Было бы еще лучше, будь маменька жива… моя вина… тебя тоже не уберегла, своей глупостью под казнь подставила…

Опустив голову, сморгнула слезинки. Хорс придвинулся еще ближе, взял за подбородок.

— Василиса, посмотри на меня, — произнес мягко, повернул к себе.

Беса замерла, увидев его так близко. Барин видный, что и сказать, породу она сразу разглядела. Лоб высокий, без морщин, кожа чистая. И что, если до червонцев да людовой соли охоч? Гаддашевы дети все такие. Зато глаза глубокие, точно колодцы, а в них будто сполохи зарниц. Бывали лукавыми, знала Беса, а вот теперь — нежные да понимающие.

— Не кори себя за то, что не могла изменить, — попросил он. — Я ведь…

Беса зажмурилась и сделала то, что собиралась давно, еще у Гузицы: ткнулась губами в его губы. Лекарь обмер, забыв дышать. Удивительно: кожа гладкая, как мрамор, а горяча, и губы — как печь, изнутри жаром так и пышет. Беса целовала робко, медленно, и Хорс не отстранился, обнял крепче. Обнесло сладостью, укрыло теплом, точно пуховым одеялом. Хорошо стало, очень хорошо. Так бы и сидеть вечность, не думая о чужих звездах и древних богах, пить сладость поцелуя.

Хорс судорожно вздрогнул и, прежде, чем Беса успела испугаться, отстранился первым.

— Не могу, — просипел, зажмурившись, точно от боли. — Неправильно это.

Поднялся, пошатнувшись. Культя, лежащая на перевязи, торчала под странным углом, пальцы другой руки нервно подергивались, будто все еще перебирали волосы Бесы.

— Постой! — она поднялась следом, умоляюще сложила ладони.

Ветер качнул еловые лапы, мигнул в сумерках оморочный огонек.

— Хват! — лекарь обернулся неуклюже, глянул на Бесу помутневшим взглядом — куда девалась живость да искры? — Ты прости, не время сейчас.

Сгорбившись, побрел к сторожке, ногами загребая грязь и хвою.

— Постой же… — шепотом повторила Беса и прижала к мокрым щекам ладони.

Глава 20. Песня Сирин

Месяц перекатился за полночь, а в сторожку только заглянула дрема. Даньше поставили укол пенициллина, и он затих, только изредка вздрагивал во сне. Беса лежала на лавке и слушала, как в подполье возятся шликуны. От таких любую провизию лучше подальше держать, на то к подполью невидимка-оморочень приставлен, он никогда не спит и непрошенных гостей отгоняет. Хорошо, что вернулся: принес лекарскую котомку, теплые одеяла да одежду, пусть и с чужого плеча, зато целую, а еще немного круп да хлеба. Плохо, что вернулся не вовремя…

Сначала Беса тихонько плакала, покусывая пальцы, чтобы не разреветься в голос. На Хорса не хотела смотреть, а он и не настаивал, уселся на колченогий табурет, и не то спал, не то думку думал. Белый весь, неживой. Хват вкруг него так и увивался, так огоньками и вспыхивал, но, не видя ответа, притих и опустился у ног верным псом.

С устатку на саму Бесу навалилась дрема, а видела она во сне черную пустоту и раскаленные шары, и не было им счета. Дурной сон, тревожный. Очнулась с затекшей шеей, размяла ладонь, повернулась на бок.

Из грязных оконец едва свет брезжил. Туман висел, что кисея, а внутри сторожки сумеречно, зыбко. Даньша мерно вздымал грудь — даст Гаддаш, поправится. Хорс сидел в той же позе, как помнила Беса: руки между колен, подбородком в грудь упирался. Был он в распахнутой настежь рубахе, и Беса смутилась было, упрятала нос в одеяло, да из любопытства оставила щелку. Сидел Хорс, не двигался и будто не дышал. Разбегались по бревенчатым стенам тени, шуршали мыши и что-то тихо-тихо жужжало в воздухе, точно бился о раму шмель.

— Довольно на сегодня, — наконец, негромко проговорил лекарь. После открыл глаза.

Беса оледенела, подумав сразу о пустотах за звездами — очи у Хорса оказались столь же черны. Недвижно глядели вперед, затягивали омутами, и не