– Асчиту скажешь, он даст, – пробурчал багалык. Отвернулся – мол, не тревожь по пустякам, и заготовленные слова выстуженными льдинками примерзли к языку приемной дочери.

Ночью Олджуна плакала.

Эти слезы!.. Они были сиротскими, сколько она себя помнила. Точно такие же, злые и горькие, без всякого спросу выжимались из отчаянно зажмуренных глаз в раннем детстве. Она плакала там, в Сытыгане, где мать пуще всех любила себя, а Никсик любил мать. И не было после смерти бабушки никого из людей, кому Олджуна могла бы поведать о своих маленьких и больших горестях. А люди, снедаемые собственными напастями, не сумели бы понять, не пожелали б и слушать. Поэтому единственным другом, который всегда охотно внимал сбивчивым рассказам девочки и которому она никогда не лгала, была долина.

Олджуна и сама любила слушать землю, лежа в теплой траве. Привыкла беседовать с долиной вслух, выговаривать свои обиды в мягкую почву, уткнувшись в нее лицом, как в матушкины колени. Материнское сострадание Элен нисколько не оскорбляло гордости и давало Олджуне силы вставать и жить с улыбкой.

«Когда-нибудь я выйду замуж, – мечтала она, – и наконец-то уйду от багалыка. Освобожу его и сама освобожусь».

Скоро Олджуну явились сватать люди из аймака, лежащего выше по течению. Сначала она обрадовалась, затем подумала: а как же Элен? В том, что долина проживет без нее, сомнений не было. Не сосчитать утерянных и оплаканных ею детей, уехавших в разные стороны света и ушедших по вечному Кругу. А сможет ли жить без долины сама Олджуна? Не будет ли эта тоска хуже всего, что ей довелось испытать до сих пор? Как же забыли заскорузлые корни ее памяти о сходе, о тогдашней детской скорби и яростном бунте?!

Ох, нет же, нет, неизменными остались думы! Приневолят уехать – задохнется в чужом воздухе, словно рыба, выброшенная из воды, погибнет в немилом краю. А если не погибнет, то раненым зверем добредет по незнакомым чащам, змеею доползет в родную долину!

Хорсун не стал принуждать к замужеству. Олджуна ответила сватам отказом. Позже одного за другим отвергла всех женихов. Последним в той череде отклонила предложение парня, живущего в Элен. Тут не то чтобы жених лицом-статью не вышел или род был захудалым. Напротив, родителей юноши уважали в долине, он давал за невесту знатный калым. Показался не таким уж глупым, хотя пялился на Олджуну в восхищении, будто впервые узрел и вовсе не она побила его когда-то в детстве колючей еловой веткой. Все подобралось ловко, точно Дилга подгадал суженого к долгожданному счастью воспитанницы багалыка. Но сваты явились ближе к вечеру, а не далее как утром того дня долина выслушала от Олджуны смятенную весть о постигшей ее любви. Имя избранника не было новостью, ибо часто срывалось с девичьих уст. Однако теперь упорное детское желание видеть в Хорсуне отца обернулось молодым, столь же настырным влеченьем, рухнувшим на Олджуну нежданно и без всяких оснований. Голова ее, до того, оказывается, такая легкая и беспечная, набилась новыми мыслями о багалыке плотно, как туес брусникой. А Хорсун, отвлеченный своими думами, ведать не ведал, что каждое его движение окутывается благоговеньем в глазах Олджуны. Не был способен обнаружить это пылкое, кричащее обожание, полное новых надежд.

Она изучила все места, куда багалык ходил и ездил, даже озера, на которых рыбачил и охотился на уток. Она удалялась, если Хорсун бывал в дурном настроении, и, наоборот, старалась попасть на глаза, если хоть немного улыбался. У камелька нагибалась так, чтобы ее округлые бедра смотрелись еще выпуклее и крепкие икры были видны из-под платья. Утром, подавая на стол, как бы невзначай касалась его рук и становилась ближе, обдавая теплом юного тела, запахом мытых с душистой травою волос, влекущей тайной, что страстно стремилась открыться.

Удостоенная однажды похвального слова, летала словно на крыльях. После сникла, поняв, что скуповатая похвала и сопровождающий ее взгляд были отеческими. Совсем не такими, каких теперь вожделели истомленное сердце и вызревшая, налитая спелыми соками плоть.

Сколько раз она мечтала, что Хорсун окликнет и позовет! Не мигая, смотрела на занавеску, отгораживающую в юрте женский угол. Сосредоточивала взгляд в точке, где стояли правые нары, и удивительно, как дыру в ровдуге не прожгла. Но, конечно, не занавеска, а равнодушие к женским уловкам защищали багалыка крепче всякой брони. И еще – память о мертвой женщине, к которой он был привязан более, чем иной муж к живой.

Олджуна возненавидела Нарьяну за то, что та не хочет отпустить его от себя. По ночам назойливые мысли о покойной «разлучнице» вызывали жуткие видения. Впрямь как живая возникала перед глазами Нарьяна: то подметала щепу перед камельком заячьей лапкой, то улыбалась из-за занавески, качая ребенка в руках…

– Ты умерла, – жмурясь, шептала Олджуна в подушку тряскими от страха губами. – Тебя нет, ты – призрак!

«Я есть, – долетал до ушей едва слышный шепот. – Я – есть, потому что меня помнит Хорсун».

Что-то тихо скрипело под дверью, доносились слабые шаги и шорох платья. Домашние духи, – уговаривала себя поверить Олджуна и засыпала под утро, с головой укутанная в одеяло.

Страшные ночные звуки прекратились, когда девушка приметила, что на Хорсуна слишком уж ласково поглядывает Модун. Он отвечал воительнице участливой симпатией, схожей с потаенной печалью. Олджуна преисполнилась жгучей ревности. Но скрытые наблюдения и подслушиванье подсказали: этих двоих соединяет прошлое и нет в их скрепе любострастных позывов.

А нынче на праздник Новой весны в сопровождении семерых стройных красавцев пожаловала с севера по-настоящему опасная женщина. Она имела хомусный джогур, была крупная, яркая и превосходила самых опытных соблазнительниц Элен.

Незамужняя Долгунча-Волнующая, одно имя которой говорило о многом, корчила из себя деву. Кого-кого, а ее-то и пристало называть перестаркой. Как бы ни прятала прелестница лишние весны за юной улыбкой, они проступали на лице то мелькнувшей морщинкой на лбу, то досадными складками возле полных губ. И эта пожилая девица положила глаз на Хорсуна!

Он, само собой, не понял ее ухищрений. Но Долгунча ему явно нравилась. Впервые лицезрела Олджуна смешливые глаза багалыка, с удовольствием скользящие по плавной женской фигуре. Впервые слышала его бездумный, веселый хохот, вторящий серебристо журчащему смеху.

Честно признаться, хомус северянки оказался волшебным. Пленительной, колдовской была его песнь на хомусном игрище – словно щедрое откровение утра, пронизанное тонким, ранящим душу зовом-плачем, проплывшим в туманце над топями. Не откликнуться на такое мог только человек из железа. Но зайти в трясину легко, выйти куда труднее…

Хорсун со странным, перекошенным лицом оседлал Аргыса и ускакал куда-то, не дождавшись завершения песни. Сердце Олджуны заныло-заплакало: не иначе, влюбился в приезжую игрунью без памяти, пытается совладать с внезапно грянувшей страстью…

А в последний праздничный день Хорсун не вернулся к ночи домой. Олджуна истерзала себя подхлестнутым ревностью вымыслом. Не вытерпела, побежала справиться у Модун. Зевающая воительница велела спать спокойно, не дожидаясь багалыка. Он-де доглядывает с товарищами, благополучно ль отбытие гостей, не чинят ли драк подгулявшие эленские парни.