Покровский в праведном негодовании всплеснул руками.

– Ну, какая разница? Гестаповец, петлюровец, лимоновец – все равно палач, упырь и мцырь. Сейчас выйдет герой и убьет его во время арии.

– А выстрел пению не помешает?

– Нет, в моем мюзикле герой убивает злодея не из револьвера, а с помощью шприца. Как там у Шекспира: «В мой уголок прокрался дядя твой. С проклятым соком белены во фляге. И мне в» Короче, куда-то ввел настой.

Андрей переглянулся с Василисой.

– А можно с этого места подробнее?

Режиссер вальяжно развалился в зрительском кресле. Он находил свою мизансцену необыкновенно удачной и откровенно наслаждался ею.

– У меня все гораздо интереснее, чем у Булгакова. Герой под угрозой револьвера заставляет злодея вколоть себе смертельный яд.

Успенский хотел было переспросить – а с какой стати жертва предпочитает смерть от укола смертельному выстрелу? Но режиссер вдруг вскочил, замахал руками и заорал:

– Все! Антракт! Финиш!

И прикрыл глаза рукой. Актеры, видимо, имевшие большой опыт в общении с гением, мигом побросали тачки и исчезли за кулисами. Режиссер открыл глаза и воззрился на сцену удивленным взглядом.

– Позвольте! Куда все подевались? Я же никого не отпускал!

Ответом ему было молчание. Покровский обернулся к Василисе и Успенскому. Те с трудом сдерживали позывы детского смеха.

Как ни в чем не бывало, он поправил берет и предложил самым будничным тоном:

– Пройдем ко мне.

И повел их в свой кабинет.

Стена кабинета была украшена многочисленными подписями, почти как у Юрия Любимова. Только, в отличие от мэтра с Таганки, здесь стена была временной и представляла собой просто большой лист пластика. К тому же, и сами фамилии, кроме нескольких известных, были Василисе и Успенскому незнакомы. Но судя по тому, что известные имена принадлежали лицам из высшего эшелона власти, то и остальные подписанты, несомненно, принадлежали к числу бонз из административных и выборных органов.

На видном месте висел портрет Михаила Афанасьевича Булгакова, тот самый, с моноклем в правом глазу. Приглядевшись, Андрей заметил, что монокль не нарисованный, а самый что ни на есть настоящий.

Успенский увлекся чтением надписей и разглядыванием раритетов, поэтому едва не упал, когда под ноги ему попало что-то упругое. Оказалось, он наступил на галошу. Настоящую галошу. Черная, резиновая, она валялась чуть ли не посреди кабинета. Галоша была одна, второй Андрей нигде не заметил. Он негромко выругался и отфутболил галошу в угол.

И раздраженно поинтересовался:

– Что тут этот хлам делает?

Покровский обиделся.

– Это не хлам, а антиквариат. Мой счастливый талисман, если угодно.

Успенский не сдержал улыбки.

– А я подумал, что это просто старая галоша.

– Это историческая галоша, – с гордостью произнес режиссер. – Реликвия! Ее когда-то носил сам Булгаков.

Успенский вгляделся в галошу более внимательно.

– Если эта вещица действительно из эпохи Булгакова, то ее следует называть не галоша, а калоша. Тогда именно так говорили. Вот только я не знал, что классик имел обыкновение ходить обутым на одну ногу.

– Галошу, или, как вы совершенно справедливо выражаетесь, калошу, он то ли потерял, то ли ее у него украли, – снисходительно поведал гений.

– Но почему только одну?

– Сие суть загадка, сокрытая мраком времен, – величественно произнес Покровский.

Но весь эффект испортила Василиса.

– Врет он все. На помойке подобрал, – сказала она.

Тем временем Покровский со старой галоши, точнее, калоши переключился на гостью. При этом он явно чувствовал себя не в своей тарелке. Похоже, совсем не умел просить.

– Видишь ли, – промямлил он, – в связи со смертью Ады я лишился спонсора и главной героини в одном лице. Ты не могла бы мне помочь?

Василиса пожала плечами.

– Откуда у бедной журналистки деньги?

Но, к ее удивлению, Покровский отрицательно замотал головой.

– Ты не поняла. Спонсора я нашел без проблем. Они ко мне очередь занимают. Мне нужна главная героиня, Маргарита. Не возьмешься сыграть? А то спектакль уже готов, сдача на носу, а тут такое.

Нельзя сказать, что Василиса была озадачена таким предложением. Она была просто ошарашена, поэтому не сразу нашла что ответить.

– Смеешься? В этой самодеятельности?

Гений просиял.

– Именно! Ты нашла верное слово: самодеятельность. Это слово сродни понятию самодержавие. Я сам делаю свой спектакль. Тебе и играть-то ничего не придется. Актер – ничто. Марионетка, собака. Нет, искусство делает сам режиссер. Если, конечно, он – мастер.

Василиса усмехнулась.

– Или Карабас–Барабас. Так ты и меня заставишь с тачкой бегать? А текст когда учить?

Покровский замахал руками, как птеродактиль крыльями.

– Нет, у Маргариты нет текста. А тот, что есть, идет через динамик как бы от автора. У Адки времени не было текст учить. Ты ведь знаешь, новаторство – это мой творческий стиль. Конек. У меня Маргарита весь спектакль стоит на балконе.

Маэстро не кривил душой. Декорация с балконом осталась у него от прошлой постановки, «Ромео и Джульетты». Там у него героиня действительно весь спектакль простояла на балконе. Там и умерла, свесившись через перила.

– Но что-то она делает? – усомнилась журналистка.

Покровский поднял на нее преданные собачьи глаза.

– Почти ничего. Цветочки в руке держит. Желтые.

Тут он замялся. От Василисы его нерешительность не ускользнула.

– Что еще? Договаривай.

– Ну, понимаешь, в первом акте она стоит в пальто. И по ходу действия одежды на ней становится все меньше. К моменту бала у Воланда ее не остается совсем.

Василиса расхохоталась.

– Перебьешься. Раздеваться догола я не собираюсь. Ты меня знаешь.

– Знаю, – с грустью вздохнул маэстро. – Ладно, что-нибудь придумаем. В конце концов, прикроешься белым покрывалом. Интересная мысль. То ли подвенечная фата, то ли саван. Пускай критики голову поломают. Все равно это быдло ни хрена не понимает в искусстве.

И он ехидно захихикал.

Смеялся он, впрочем, недолго. Дверь его кабинета распахнулась и внутрь влетела не то шаровая молния, не то разъяренная рыжая фурия. Она выглядела привлекательной, пока не раскрыла рот.

– Арт! Чем эта мымра тебя купила? – заорала она с порога. – Ты обещал, что Маргаритой буду я!

Выкрикнув что-то нечленораздельное, Покровский сгреб фурию в охапку и в обнимку с ней вылетел в коридор. Василиса и Успенский стояли, оглушенные ее появлением. Андрей переступил с ноги на ногу и выругался. Ему под ноги снова попала калоша. Он подобрал ее. На черной потускневшей резине отчетливо виднелось клеймо с надписью «Резинотрест».