что по завещанию оставила мне денег, но завещание так и не нашли, а письмо я потеряла. В последние годы она была парализована и прислала мне аффидевит и оплатила билет на пароход – шел тридцать девятый, – я даже подумать не успела о возвращении, как началась война. Я поселилась у миссис Киммел, и она очень много для меня сделала, слов нет, как много. Один из ее друзей, зубной техник, дал мне работу, хотя я совершенно в этих делах не разбиралась. Вечерами мы сидели вдвоем, миссис Киммел и я, как пропащие души, вертели столики да работали с доской уиджа. Я всегда верила в такие вещи, хотя и знаю, что на девяносто девять процентов они игра воображения и… как здесь говорят… принятие желаемого за возможное? Покойники не толпятся целыми днями вокруг, дожидаясь, когда их призовут обратно. Телефон и тот звонит не все время. Народ пытается вызвать Моисея, Будду и бог весть кого еще. Смешно, но я убедила себя, что во всем этом не может не быть крупицы правды. Ну да об этом можно долго говорить. И фактически вы попались на удочку, по крайней мере в самом начале, – сказала она с полускрытым смешком.

– Я? Да ни на минуту!

– Тогда почему волновались? На первых сеансах вид у вас был довольно напуганный.

– Как вы могли разглядеть в потемках, что я был напуган?

– О, у меня глаза как у кошки.

– Мне просто было любопытно, как это делается.

– Да очень просто. Миссис Киммел сказала мне, что вы очень удручены, на грани самоубийства. Я слышала в Храме Труда вашу лекцию о духовных витаминах. Хотела по окончании сказать вам несколько слов, но вас осаждали поклонники, особенно женщины, и подойти я не смогла. Не умею толкаться. То, что вы тогда говорили, произвело на меня глубокое впечатление. В Нью-Йорке я чувствовала себя страшно одинокой, вот и ходила на лекции. Правда, большинство лекторов – люди холодные, равнодушные, а то, что они говорят, тысячи раз говорили и до них, в любой брошюре можно прочитать. Я часто диву даюсь, как иному человеку хватает духу стоять перед аудиторией и говорить вещи, известные всякому школьнику: «Америка – демократическая страна», «Свобода лучше, чем рабство», «Антисемиты – плохие люди» и тому подобное. А ваше выступление было интересно. Мне хотелось слушать и слушать. К тому времени я уже съехала от миссис Киммел. Хотела иметь свое жилье, но мы с ней остались в контакте. Однажды она позвонила мне и сказала: «Знаешь, кто теперь у меня живет? Доктор Минскер!» Я рассказывала ей о вас и ваших лекциях. Вот так все и началось. Если я как-то вас обидела, прошу прощения.

– Обидели? Нет-нет, но миссис Киммел так верит в спиритизм и каждый раз погружается в транс – зачем этот обман? Зачем лгать?

– Она сложный человек. Иногда мне кажется, что она, как говорится, немножко с приветом. Подобно многим в наши дни, она верит, что цель оправдывает средства. Что же до меня…

– Да, как насчет вас?

– Кто знает? Может, я влюбилась в вас, а это позволяло мне каждую неделю несколько минут побыть с вами. Где мне было взять другие возможности? Вы всегда окружены женщинами, молодыми и хорошенькими, а я не молодая и не хорошенькая…

– Не умаляйте себя. Куда бы вам хотелось пойти?

– Не все ли равно? С вами я готова идти куда угодно.

– Благодарю. Мне по душе, когда женщина говорит откровенно. Ладно, что-нибудь да найдем. Вы появились в самое нужное время. Как насчет вашего мужа?

– У мужа была подружка, когда я уезжала из Варшавы, и обязательств перед ним я не имею.

– Кто он? В смысле, по профессии?

– У нас было бюро путешествий на площади Наполеона.

– А вы сами путешествовали?

– Всего один раз, провела неделю в Париже.

– А дети?

– У меня от него пятнадцатилетняя дочь. Его мать души в ней не чаяла. Вот почему…

– Вы получаете от них весточки?

– Ни словечка.

– Что хорошего давала вам эта притворная игра?

– Ну, я же сказала.

Она прижалась плечом к его плечу, и оба умолкли. Герц шел, глядя на деревья и на фонари, от света которых ночной мрак казался только гуще. Огни Нью-Йорка озаряли небо над головой буровато-фиолетовым отблеском.

«Куда ее повести? В гостиницу?» – размышлял он. В кармане лежала двадцатидолларовая купюра Морриса Калишера, только вот он не знал, где тут поблизости гостиница. Неожиданно впереди как бы материализовался отель «Марсель». «Возьму там номер, – решил Минскер, – она выглядит вполне респектабельно. Никто ничего не заподозрит».

– Может быть, пойдем в «Марсель»? – спросил он.

Она помедлила.

– Почему в отель? Почему не ко мне?

– Вы правы. Где вы живете?

– На Семьдесят Пятой улице неподалеку от Уэст-Энд-авеню.

– Отлично. Но сперва мне бы надо позвонить. Зайдемте в холл на минутку, – сказал Герц.

Казалось, рот его говорил по собственной воле. Он понятия не имел, кому будет звонить, пока не сообразил, что хотел поговорить с Броней, а может быть, и с Минной. Ведь Броня встревожится, не найдя его дома. А что до Минны, то ему ужасно хотелось высказать ей, какая она подлая, и похвастаться, что он уже сменил ее на другую. Хотелось услышать ее развратный голос. Надо нанести ей сокрушительный удар, чтобы помнила его до того дня, когда веки ее накроют черепками. В глубине своего существа он надеялся, что и Моррис будет дома. Не случайность, что Моррис днем так говорил с ним в кафетерии и оставил на столе двадцать долларов, будто официанту или нищему. Именно в этот миг ему вспомнилось, как по-дружески и задушевно звучал голос Морриса утром по телефону и как он вдруг переменился, буквально в одну секунду. Герц просто не в силах что-либо предпринять с этой новой женщиной – новой любовницей, как он уже мысленно ее называл, – пока не разберется в сегодняшних событиях. Ему надо с кем-нибудь все обговорить – с Моррисом, с Минной, с Броней, да хоть с Бесси Киммел. Он ощупал задний карман – хватит ли мелочи на телефон. Мирьям Ковальде, очевидно, не очень-то хочется заходить с ним в отель. Она замедлила шаги, кажется, вот-вот остановится. Но продолжала идти, хотя медленно и неохотно.

В холле было полно народу и очень шумно. «Что здесь такое, съезд?» – подумал Герц. Огляделся, высматривая свободное кресло или диван, где его спутница могла бы сесть и подождать.

Герц вздрогнул, неожиданно заметив Минну. Она сидела в кресле с каким-то мужчиной. Герц чувствовал, что