Здесь, у облицованной камнем пристани, и закончился путь каравана. Спрыгнув на причал и прижимая к себе оробевшую То-Мери, Семен огляделся, вздохнул, втянул прохладный свежий воздух и сделал первый шаг. Внезапная мысль пронзила его: земля под ногами, сухая и непривычно красноватая, была землей его новой родины, а город, стоявший на ней, – местом, где он будет жить и где, скорее всего, умрет. А после, отправившись за Реку, ляжет в одной из гробниц Долины Мертвых, среди усыпальниц царей и вельмож, писцов и воинов, немху и другого люда... Ляжет там закутанной в пелены мумией – до тех времен, пока какой-нибудь гробокопатель не извлечет его из склепа и не отправит ценным грузом в Лондон или Петербург. Может быть, в Париж, Берлин или Нью-Йорк, если возникнет там нужда в египетских покойниках...

Семен ухмыльнулся. Странно, но эта перспектива отнюдь не казалась ему мрачной; он думал, что лучше уж расположиться на покой в музейном зале, среди статуэток в стеклянных витринах, чем сгнить под Питером на Южном кладбище. Он даже представил, какую табличку навесят на его саркофаг: “Сенмен, сын Рамоса и Хатнефер, ваятель эпохи Нового царства, предположительно – XVIII династия ” – и это было куда солидней и основательней плиты над убогой питерской могилкой. Нет, мысль о том, чтоб лечь в эту землю и перебраться когда-нибудь в Лувр или Британский музей, совсем не пугала его!

Пугало другое: возвращение в свой век, столь же внезапное и не зависящее от его желания, как и провал в эту древнюю эпоху.

Возвращаться решительно не хотелось.

Есть веши, что происходят меж женщиной и мужчиной, и в них не дано вторгаться никому, ни брату, ни другу, а уж тем более писцам, царапающим палочкой папирус. Желание все описать в подробностях не оправдывает их, а лишь говорит о скудости ума, и этих скудоумных – прости меня Амон! – нынче развелось великое множество. И это в самом деле так – ведь только ленивый в наши времена не пишет повесть о своей никчемной жизни и не рассказывает в ней, скольких женщин он посадил на колени. Я же об этом умолчу...

Тайная летопись жреца Инени

Каменный молот опустился, брызнули алые искры, заготовка подпрыгнула, едва не свалившись с неуклюжей гранитной наковальни. Семен чертыхнулся, прищурил глаз и ударил снова. Медленно, шаг за шагом, его железная кувалда превращалась в оружие; сейчас он, стараясь приноровиться к неудобному молотку, легкими точными ударами отбивал край будущей секиры.

– Она не такая, как те, что у наших воинов, – произнес Пуэмра за его спиной. – Совсем не такая, учитель! Широкая, тяжелая... Я думаю, кроме тебя, ее никому не поднять.

За месяц, прожитый Семеном в Городе, редкий день он не видел Пуэмры. Парень, напросившись к нему в ученики, торчал в мастерской с рассвета до заката и никакой работы не чурался: глину месил, рубил и резал известняк, готовил формочки для бронзовых отливок, а надо – так вставал к мехам и горну. Семен, поощряя его усердие, учил на совесть и учился сам, так как допотопный инструмент требовал иного навыка и ловкости, чем стальные отбойники и резцы. Кроме того, забыв на время о метрах и килограммах, он постарался привыкнуть к новым мерам длины и веса. Длину здесь исчисляли в локтях: два локтя примерно составляли метр. Для малых длин применялся теб, чуть больше пары сантиметров, а для больших – сехен, в котором почему-то считалось двадцать две тысячи локтей, то есть километров одиннадцать. Мерой веса был дебен, и тут Семену пришлось изрядно попотеть, пока он не выяснил после долгих хитрых опытов, что в этом дебене граммов девяносто, а значит в кедете, его десятой части, – девять. Для ваятеля храма Амона знание мер было столь же необходимым, как искусство читать иероглифы и скоропись. Но в последнем Семен еще больших успехов не достиг.

– Качай! – Кивнув Пуэмре, он осторожно переправил заготовку в горн.

– Слушаю, учитель!

Взревело пламя, и потемневший металл начал постепенно алеть. Дрова давали слишком низкую температуру, чтобы расплавить сталь или хотя бы размягчить до нужной степени и отковать клинок, да и сталь казалась неважнецкой – кувалда, она и есть кувалда, что с нее возьмешь? Из этих соображений Семен решил не мучиться с мечом, а изготовить секиру, но не такую легкую, с узким лезвием, как видел у солдат. Его секира будет шириною в три ладони, с крюком на обухе и с пикой – боевой топор, какими бились скандинавы. И воевать каменотесу с ней привычнее; хоть и не молот, а все-таки что-то родное.

Военных действий в скором времени не ожидалось, однако не шла из памяти пословица: кто предупрежден, тот вооружен. Схватку с нехеси можно было счесть предупреждением, напоминанием о том, что этот мир опасен и жесток ничуть не меньше, чем двадцатое столетие. Там, сидя в чеченских подвалах, Семен мечтал об автомате и страшной мести, какую измышляет человек, униженный до рабского состояния; здесь он был свободен, но жизнь и свобода тоже нуждались в защите – особенно в тот день, когда ветераны Инхапи сцепятся с воинством Хоремджета. Да и в любой другой, поскольку приятных сюрпризов в жизни гораздо меньше, чем наоборот.

Заготовка нагрелась, и Семен вновь поднял свой неуклюжий молоток.

– Небесное железо, – уважительно произнес Пуэмра, глядя, как лезвие секиры обретает форму полумесяца.

– Почему небесное?

Парень смутился; кажется, не хотел говорить о вещах, которых учитель не знает, чтобы слова его не были приняты за хвастовство.

– Давай, телись, – буркнул Семен на русском между двумя ударами и тут же перевел: – Говори. Я преклоняю слух ктвоим устам.

– Железо бывает двух родов, небесное и земляное. Небесное посылает людям Ра, и потому оно крепкое и гибкое, а мягкое земляное привозят из страны хатти, но из него отливают лишь украшения. Бронза прочней земляного железа, но уступает небесному, такому как твое. – Пуэмра покосился на секиру и добавил: – Конечно, ты все это знаешь, учитель. Руки твои искусны, а мудрость столь велика, что...

– Качай! – приказал Семен, выпрямляясь. – Конечно, знаю. Я мог бы даже сделать железо хатти прочным и гибким, построив особую печь и расплавив его в огне горючего черного камня... Вот только камень этот где найти?

– Фу-у... – выдохнул Пуэмра, обливаясь потом у рычага ножных мехов. – Ты... учитель... все найдешь... и все сделаешь... если – фу-у! – захочешь...

“Если бы так!” – подумал Семен. Увы, из бронзового века не перепрыгнешь в железный ни за год, ни за двадцать лет... Да и надо ли прыгать? Знают в Та-Кем небесное железо, из никелевых метеоритов, и знают земляное, из страны хатти, но не умеют строить сыродутных печей, да и с углем напряженка... Но вряд ли он тут очутился, чтобы налаживать металлургию. Это дело пойдет своим путем, а у него найдутся другие интересы. Правда, какие, он до сих пор не выяснил. Сменив молоток на более легкий, Семен поправил лезвие и начал осторожно плющить обух, вытягивая его в полосу сантиметровой толщины. Звонкие удары рождали эхо под сводами мастерской, но кроме них, да еще гула пламени в горне, не слышалось ничего. Городок ремесленников, примыкавший с севера к Ипет-сут, сегодня опустел; все мастера, подмастерья и ученики были на каком-то торжестве, знаменовавшем то ли первые всходы ячменя, то ли второй урожай бобов и лука. Возможно, смысл церемонии был более глубок и связан с оживлением Осириса, но в местных празднествах Семен пока что плохо разбирался. Не удивительно – как оказалось, этих праздников не перечесть! С началом половодья отмечали Техи, день вина и опьянения, в месяц мехир – праздник Сева, в паини – праздник Долины, а в середине половодья – Опет, посвященный Амону и длившийся целых одиннадцать дней. Были, разумеется, и другие даты, с политическим оттенком, вроде Первого мая или Дня Конституции, – скажем, праздник Сед в честь восшествия фараона на престол. Но об этом судьбоносном дне разговоры среди мастеров не велись – или его отмечали не в каждом году, или не было поводов для радости. Что праздновать, если фараон не тот?