— Ну и как, черт возьми, с этим бороться?

— Звоните мне.

— Но нельзя же звонить всякий раз, как…

— Можно. В любое время, днем и ночью.

— Но ведь так не может продолжаться вечно?

— Не может, Бенни. Я научу, как приручить зверя.

— Правда?

— А теперь я хотел бы побеседовать о другом — об этих голосах.

Глубокой ночью Тобела сидел в рощице, окаймлявшей Симона-стрит, и смотрел в бинокль на дом Преториуса, который находился в трехстах метрах от него, на Шанталь.

Белый район ночью. Как осажденная крепость. Дети не играют на улицах. Запертые двери, гаражи и ворота, которые открываются с помощью электронного пульта, из окон гостиных — мерцание голубых экранов. Улицы пустынны, если не считать проезжающей время от времени «тойоты-джаз» охранной фирмы «Кобра секьюрити» или возвращающегося домой местного жителя.

Несмотря на все предосторожности, стены, башни и рвы, дети не находятся в безопасности даже здесь. Достаточно одного Преториуса, чтобы все преграды стали бесполезными.

В доме педофила кто-то был; там то включали, то выключали свет.

Тобела еще раз взвесил все возможности, все за и против, прикинул маршрут, которым пройдет подальше от уличных фонарей и с тыла подберется к забору Преториуса. Наконец он решил, что самый быстрый путь имеет больше шансов на успех: прямо по улице.

Он встал, сунул бинокль в карман и потянулся. Прислушался — нет ли поблизости машин, вышел из тени и быстро зашагал по улице.

— Док, строго говоря, я слышу не голоса. Но и не просто гул или шум. Они… похожи на крики. Но крики идут не снаружи, а отсюда, изнутри, у меня из затылка. И не то чтобы я их «слышу», слово «слышу» здесь тоже не подходит, потому что я различаю и цвета. Бывают крики черные, а бывают красные; когда я так говорю, похоже, что я псих, но так и есть! Я попадаю на место преступления. Скажем, вот дело, которое я веду сейчас. На полу — труп женщины; она задушена шнуром от электрочайника. Судя по следам на шее, ее задушили сзади. Я начинаю воссоздавать картину преступления — это моя работа, нужно свести воедино все улики. Я знаю, что она сама впустила убийцу, потому что следов взлома нет. Ясно, что жертва и преступник сидели в комнате вместе, потому что на столе бутылка вина и два бокала или кофейник и чашки. Наверное, они о чем-то разговаривали, хозяйка чувствовала себя непринужденно, ничего не подозревала. Вот она встает; он тоже встает и подходит к ней сзади. Он что-то говорит, рассказывает и вдруг — раз! — накидывает шнур ей на шею. Она испугана: что такое? Она пытается просунуть пальцы под провод. Может быть, он развернул ее к себе лицом, потому что он извращенец, может, ему хочется увидеть ее глаза, следить за ее лицом, потому что он явный псих, и вот она видит его и понимает…

Решать нужно было быстро. Тобела обошел дом; миновал дверь черного хода и увидел, что здесь войти лучше всего: дверь деревянная, замок только один. Ему нужно войти быстро: чем дольше он стоит на улице, тем вероятнее, что кто-то его заметит.

Ассегай у него под рубашкой, на спине; древко чуть ниже шеи, лезвие засунуто за пояс. Он закинул руку за спину и вытащил оружие. Потом поднял ногу в тяжелом ботинке и, целя в замок, со всей силы ударил в дверь.

«Вердикт по делу против владельца школы-интерната Колина Преториуса, обвиняемого в растлении и изнасиловании малолетних и распространении детской порнографии, ожидается завтра. Преториус не признал себя виновным».

На кухне было темно. Он пробежал через нее к свету. По коридору, налево, туда, где, по его подсчетам, была гостиная. Звук работающего телевизора. Он вбежал с ассегаем в руке. Гостиная — диван, кресла, по телевизору комедия: искусственный смех за кадром. Никого. Тобела развернулся кругом, различив какое то шевеление в коридоре, и увидел хозяина. Преториус застыл на пороге с отвисшей от страха челюстью.

Секунду они стояли, глядя друг на друга, на противоположных концах коридора. Потом жертва метнулась прочь, и Тобела бросился в погоню. «Тревожная кнопка», скорее всего, в спальне. Его надо остановить! Дверь захлопнулась. Он опустил плечи: шесть шагов, пять, четыре — хлопнула дверь — три, два, один, поворот ключа в замке. Он ударил ногой. Послышался шум, как будто выстрелили из пушки. Тело пронзила боль.

Дверь выдержала.

Он не собирался уходить. Отошел на шаг, готовясь ударить снова. Но будет уже поздно. Преториус нажмет «тревожную кнопку».

— У меня в голове появляются картинки… Как будто она висит на краю пропасти, на обрыве и цепляется за жизнь. Когда он душит ее, когда из нее выходят силы, она чувствует, что ее хватка ослабевает. Она понимает, что не должна упасть, она не хочет падать, она хочет жить, она хочет вскарабкаться на вершину, но он выдавливает из нее жизнь, и она соскальзывает… Ей очень страшно, потому что внизу темная бездна; она либо черная, либо красная, либо коричневая, и она больше не может удержаться и падает.

На секунду он запаниковал: запертая дверь, острая боль в плече, ожидание воя сигнализации. Но потом он взял себя в руки, глубоко вздохнул, прицелился и лягнул дверь каблуком. В кровь поступила новая струя адреналина. Древесина треснула. Дверь открылась. Где-то под крышей завыла сигнализация. Преториус стоял у платяного шкафа и шарил на полке — наверное, там у него хранится пистолет. Преториус оказался высоким тощим очкариком с косой челкой. Тобела со всей силы толкнул его о дверцу шкафа. Преториус упал. Тобела придавил его коленом к полу и прижал острие ассегая к горлу.

— Я пришел отомстить за детей, — почти прокричал он, перекрывая вой сигнализации. Он совершенно успокоился.

При виде ассегая Преториус по-кроличьи замигал глазами. Страха в них не было. Было что-то другое. Ожидание. Своего рода фатализм.

— Да, — сказал Преториус.

Тобела вонзил лезвие в грудь жертве.

— И вот когда они падают, они кричат. Внизу — смерть, наверху — жизнь; крик поднимается вверх, он всегда поднимается до самого верха и остается там. Он двигается быстро, похоже на… на воду, которую выливаешь из ведра. Вот и все, что остается. Крик исполнен ужасного страха. И боли… — Гриссел некоторое время помолчал; когда он заговорил снова, голос у него сделался спокойнее. — Больше всего меня пугает то, что я знаю: это не взаправду, док. Если все осмыслить логически, я понимаю, что крик — всего лишь мое воображение. Но откуда он идет? Почему моя голова так устроена? Почему вопль такой пронзительный, четкий и громкий? И такой… такой отчаянный? Я не псих. Не настоящий псих — я хочу сказать, если ты понимаешь, что немножко двинутый, значит, все в порядке, потому что настоящие сумасшедшие считают себя нормальными, разве не так?

Баркхейзен улыбнулся. Гриссел не ждал улыбки и вначале обиделся, но потом увидел, что глаза у доктора добрые, сочувственные. Он ухмыльнулся в ответ.

Сигнализация продолжала монотонно завывать; Тобела бросился вон из дома. Через дверь черного хода, за угол, на освещенную улицу. Он свернул вправо. Он уже видел впереди рощицу. Там темнота и тени; там безопасность. Ему казалось, будто за ним следят тысячи глаз. Ноги двигались ритмично, дыхание участилось; он инстинктивно вжал голову в плечи и напряг мышцы спины, в любую секунду ожидая пули. Уши навострились, он механически сканировал атмосферу, ожидая услышать окрик или сирену патрульной машины, а ноги неслись по асфальту.