возраст. Вы сыграете видную роль в 1921 году, который будет отрицанием 1453-го». Что за нелепая история, такого предсказания он ещё не видел! Он взял новый билетик: это были самые обыкновенные сведения: «У Вас упорный характер и Вы сумеете восторжествовать над вашими врагами, если того захотите. У Вас нет денег, но если и т. д.» Он посмотрел на билетики, вытащенные приятелями, – те же самые. Но что же значило это невероятное предсказание, которое он немедленно спрятал в карман и которое рискованно было показать кому бы то ни было? Кто подкупил этого шарманщика? Чулха и Синейшина? Если так, то они могли написать проще, в расчёте, что листок этот попадёт в руки туркам и они немедленно с ним разделаются – или сами, или донесут. Текст походил на изречения Озилио. Нет это была чересчур грубая подделка. Суваров разве? Но это было слишком затейливо для него. Скорее всего, Синейшина. Что за глупая и никому не нужная шутка!

Ильязду хотелось бы показать шарманщику лист и потребовать объяснений, привлекши на свою сторону турков. Но показать этот листок не было возможности. В той разгорячённой обстановке можно было чёрт знает до чего доиграться. Пришлось ничего не говорить, угостить шарманщика кофе, расспрашивать его вяло о Лазистане, пообещать встретиться, прийти в лазскую столовую и на деле всё думать и думать об этой глупой шутке, которая, вопреки прежним историям, уже пахла кровью и порохом.

8

О, Яблочко, не будь вас, наивного, слабого, ничтожного, ни в чём ничего не смыслящего и считающего себя всезнайкой, не способного ни к чему и уверенного, что перевернуть мир – плёвое дело, вас, одетого в невероятных размеров костюм, с брюками гармошкой, полами пиджака до колен и рукавами до самых ногтей, в крахмаленном воротнике, душащем вашу и без того тощую шею, в широкополой и чересчур большой шляпе, надвинутой на уши и до самых глаз, вас, с букетом детских воздушных шаров в одной руке и с чудовищным суком в другой, вас, катящегося и поющего песню о яблочке катящемся[140], вас шествующего, вас припрыгивающего, вас прихрамывающего, вас, размахивающего суком и размахивающего шарами, вас самодовольного, самоуверенного и всяческого сам, вас с лицом, невидимым из-под полей неуместной шляпы, но очевидным благодаря блестящим глазам, вас, хлюпающего по лужам и довольного не только собой, но и лужами, и шарами, и улицей, и Стамбулом, и вообще всем на свете, вас единственного, вас, которого никогда не было и которого больше не будет, вас, Яблочко, каким вас увидел Ильязд, увидел в то утро подымающимся по улочке Величества, – нечего было [бы] вспомнить во всём множестве русских, которые саранчой обрушились на Стамбул в 1920 году[141].

Среди мерзости, которую принесла с собой сия саранча, вы расцвели, как нарочно, цветком таким неожиданным и лилейным, как нарочно, чтобы показать, что мерзость – это ещё ничего не доказывает, а вот цветок – это доказывает весьма многое, как нарочно, чтобы отметить и удержать в памяти этот бесславный и никаких воспоминаний не достойный исход, вы, Яблочко, один перевесивший всех и всё, что Ильязд, глядя на вас, почувствовал, точно он был ослеплён видением, ошарашен, взметён, изумлён, точно пронизала его невесть каковая искра, духовная искра, что бросив свой чемодан, который укладывал, Ильязд бросился вон, чтобы вас задержать, остановить, овладеть вами, убедиться, что это не нарочно, а вправду, самая поражающая действительность.

Ильязд остановил Яблочко криками:

– Кто вы, откуда, куда вы идёте, сюда, сюда, здесь вы отдохнёте! – на что Яблочко ничего не ответил, а, только прекратив горланить, направился со всеми своими воздушными шарами в кофейню.

– Я Яблочко, – заявил он, усевшись.

Ильязд представился.

– Это очень хорошо, что я нашёл вас, Ильязд, впрочем, я должен был вас найти. Немыслимо, чтобы я вас не встретил.

– Почему это?

– Я поэт потому что.

Он размотал веревку и пустил шары прогуливаться по потолку. Стянул с головы шляпу, обнаружив тусклые патлы и маленькую мышиную мордочку.

– Хотите чаю?

– Хочу. Я устал. Сегодня первый раз осматриваю Стамбул. Замечательно. Я живу на острове Халки[142], и трудно выбираться сюда. Но вчера настрелял денег, необходимо же ознакомиться, и вот приехал первым долгом смотреть Софию, по дороге купил шаров, гостинцев в качестве.

– Почему первым долгом?

– Как же, она же наша, наше первое сокровище.

– Ваша, почему ваша?

Яблочков отхлебнул чаю, сощурил глазки и сказал:

– Что вы, истории, что ли, российской не знаете?

Ильязд удивился.

– И что вы в ней нашли такого? Старые сказки царя Ивана.

– Напрасно посмеиваетесь. Всё гораздо глубже, чем вам кажется.

– Ах, да!

– И не с Ивана только начинается, а ещё со Владимира, моего тёзки, равноапостольного[143].

– Что вы хотите сказать в конце концов?

– То же, что сказал вначале, что она наша, вот и всё. Понимаете, София – наша.

Он произнёс это с таким ослиным упорством, что было видно, что повторяет заученную фразу, чужую мысль.

– У кого вы взяли эту мысль?

– Ни у кого, мы её всасываем с молоком матери. Да вы что, не русский разве?

– Увы.

Турки по обыкновению не обращали на них никакого внимания. Яблочков налился чаю и попросил курить:

– Хороший здесь табак также.

– Но что мне до ваших убеждений, – заявил Ильязд после раздумия. – Они, конечно, прискорбны, но ничего, изменятся. Я вас слышал, с меня этого достаточно. А что вы говорите, это и неважно.

– Я то же самое думаю о вас.

– Пойдёмте ко мне наверх, я должен укладываться.

Ильязд пропустил Яблочкова вперёд, не спуская с него глаз. В этом невероятном существе было столько неизъяснимого очарования, что Ильязд с горечью подумал, что его новый друг не совсем соответствует его вкусам. Но что было делать? Надо было принимать судьбу какая она есть.

– Вы уезжаете отсюда? Жить в таком изумительном месте, у самой Софии, и вдруг переехать!

– Эта жизнь не для меня, Яблочков. Я устал в погоне за всеми этими духовными удовольствиями. Здесь очень грязно, тесно и утомительно. Мне нужна ванная (которой в Константинополе может и не достать) и светская жизнь. Я должен читать газеты, вращаться среди европейцев, вести пошлую европейскую жизнь. Я пошляк, знаете, Яблочков. Может быть, и не всецело, но эта сторона во мне очень сильна. Потому ли, что надо быть как все, что оригинальничание начинает приедаться, но это так. Я с этой своей пошлостью и не борюсь. Вот почему, сам хорошенько не зная почему, я вдруг решил уехать отсюда.

– Что же вы будете делать?

– Не знаю. Буду искать обыкновенную службу. Здесь, видите ли, я зарабатываю свой хлеб тем, что перевожу моим туркам латынь и занимаюсь вычислениями. Но это чудачество. Я хочу поступить куда-нибудь счетоводом или что-либо вроде этого. Так будет лучше.

– Я не понимаю ваших странностей, Ильязд. Если бы я был на