Она молчала.

– Ты вернешься домой, на свою Перовскую, – пообещал я. Дыхания ее не было слышно, и мне очень хотелось знать, как она меня слушает: стоя или сидя? Сам я стоял.

– Что надо взять с собой? – издалека спросила она.

– Хлеб, десять брикетов дрожжей, перец для ухи и две ложки, – сказал я, – всё остальное найдем там.

– У кого найдем? Ты же говорил, что мы будем только вдвоем!

Я объяснил, что там живет одна моя знакомая бабка.

– А зачем нам дрожжи?

Это я объяснил тоже.

– Хорошо, – покорно сказала она. – Я буду ждать там, где всегда.

– Ничего подобного! Я приеду за тобой на Перовскую. Ровно в пять, – сказал я.

Она молчала, и я не слышал ее дыхания.

Эта наша пятница выдалась тогда как по заказу – было солнечно и жарко, но без зноя, и поднебесно-широкий полет городских стрижей обещал такую погоду по крайней мере еще дня на три. Мы, наверно, раскинем палатку, думал я, на моем прежнем месте, и до заката солнца успеем словить что-нибудь на уху. Хотя бы десяток окуней. Этого вполне хватит. Надо только не забыть остановиться при выезде из города возле молочного магазина и прихватить две банки из-под сметаны заместо рюмок: я вез бутылку шампанского и пол-литра польской чистой водки выборовой.

Еще в тот раз, когда я подвозил на улицу Софьи Перовской матрац, мне подумалось о доме под номером десять, что жить в нем, наверно, невесело и трудно: дом был трехэтажный, готически стремительный и узкий, из красного глянцевитого кирпича старинной выделки. Это был какой-то сумрачно-холодный и прочный голландский особняк, а не русский дом; а сколько можно жить в голландском особняке за его кирхообразными стрельчатыми окнами, если знать, что рано или поздно, но всё равно надо будет собираться домой! Он стоял в глубине, а не в линию с соседними домами, и поэтому широкий квадрат тротуара перед ним казался пустым и неприветливым, как запретная зона. Я подъехал к этой зоне ровно в пять часов, захватил розы и пошел в подъезд особняка. Там оказалась железная, колокольно-крутая и тесная лестница, поэтому рюкзак, который несла Ирена, не помещался сбоку, и она спускала его впереди себя.

– Ты сумасшедший! Скорей иди в машину! – сказала она мне шепотом, глядя не на меня, а на розы. Я подал их ей издали с нижней ступеньки лестницы, и она выпустила лямку рюкзака и пошла к «Росинанту» дробными неспорыми шагами, неся перед собой розы, как носят факел. Она была в белом платье и голову держала прямо и напряженно, будто все те прохожие, что встречались нам на тротуаре, знали, куда и зачем она идет. Я шел раскачной корабельной походкой в полутора шагах сзади, чтобы загородить ее от окон особняка, и рюкзак прижимал к животу, чтобы его тоже не было видно из окон. Ирену прибило не к передней, а к задней дверце «Росинанта», и я впустил ее внутрь, положил рядом рюкзак и совершенно серьезно – для них, кто хотел слышать, – спросил ее, как глухую, за кем сперва заезжать: за товарищем Владыкиным или за Дибровым?

– За товарищем Дибровым сначала, пожалуйста, – сказала Ирена. На окна я не оглядывался, но подумал, что «Росинант» мог быть поновей и посолидней, – не обязательно «Волгой», но хотя бы «Запорожцем». Он снялся с места рывком, и о банках из-под сметаны мне вспомнилось уже за городом при съезде на лесной проселок, что вел к озеру. Там я остановился и перевел Ирену на переднее сиденье.

– Ну, здравствуй! – сказал я ей. – Спасибо тебе за белое платье.

– А тебе за розы, – растроганно сказала она.

– Я хороший у тебя малый?

– Да, – сказала она. – Но ты совсем сумасбродный. Как ты мог явиться с ними на виду у всех? Что же будет потом, после?

С нами, значит, ехал Волобуй. И Вераванна. И Владыкин с Дибровым. И весь город. Проселок был разбит и разъезжен тракторами. Я норовил держаться между колеями, но диффер зарывался в песок, и приходилось то и дело переключать скорости, выжимать до отказа газ, злиться на «Росинанта» и на то, что черную розу Ирена устроила в середину трех белых, – она, значит, не хотела, – ну и пусть не в самом городе, а тут вот, в лесу, – вышвырнуть ее за окно! День для меня померк, и ехать становилось всё трудней и трудней. Я смотрел вперед, молчал и не видел Ирену.

– Вот там, кажется, можно развернуться, – сказала она мне в плечо так, будто мы только за тем и забились на этот проселок, чтобы найти место, где можно развернуться. Я сказал «да», вырулил на полянку и развернулся. Я поехал по своему же следу, но с удвоенной сосредоточенностью, а сердце кричало Ирене, чтобы она сейчас же приказала мне остановиться!

На шоссе я закурил и увеличил скорость, – мы возвращались в город.

– Дай мне, пожалуйста, сигарету тоже, – бесстрастно сказала Ирена. Она не смотрела на меня и розы по-прежнему держала на весу, как держат подсвечник с горящими свечками. На мое вежливое «ради бога» она с неподражаемым достоинством сказала «благодарю», закурила и отвела от себя сигарету тем плавно грациозным движением, которое доступно только женщине с тонкими аристократическими руками. Я ехал, намечал телеграфные столбы и ждал – вот у этого или у того она прикажет остановиться. Или взглянет на меня, – этого вполне хватило бы, чтобы я повернул назад. Но она молчала, а когда мы достигли пригорода, отстраненно проговорила, что выйдет тут. Я сказал «как будет угодно» и стал притормаживать. У меня ломило в затылке, и сердце я ощущал в груди так, будто там ворочался ежик и устраивал себе гнездо. Ирена вышла из машины, и я подал ей рюкзак. Она взяла его в левую руку, потому что в правой держала розы, и пошла к автобусной остановке. Рюкзак бил ее по ногам и волочился по тротуару, а я сидел в машине под властью какой-то немой сладострастной муки саморазорения и ничего не мог поделать – ни позвать ее, ни шевельнуться.

Вряд ли можно объяснить, зачем мне понадобилось ждать, пока уйдет автобус, в котором скрылась Ирена, и лишь после того