– А там ктой-то ж сидит? – различила она в «Росинанте» Ирену. Я сказал, что там жена.

– А брехал – один межедомишь!

– Мы только неделю назад поженились, – объявил я. – Теперь вот приехали порыбачить. И дрожжи тебе привезли. А постель себе забыли…

– Да будто у меня места мало, – сказала Звукариха. Я позвал Ирену, и она пошла к нам по двору плывущей балетной походкой, вытягиваясь в струну и размахивая руками не в лад шагов. Она смущенно поздоровалась с бабкой и тычком, защитно притулилась ко мне.

– Во-во! – поощрила ее Звукариха. – Не выпускай соловья из клетки, пока он тебе все песни не скричит!

Она повела нас в хату. Там крепко пахло перекисшей хлебной дежой, укропом и полынью: седые метелки ее были раскиданы по полу – наверно, от блох. Хорошо – тепло и от чего-то ограждающе – мерцала в сумрачном углу под потолком большая старинная икона. Под ней стоял непокрытый стол за скамейкой, а на нем дымился чугунчик с вареной картошкой.

– А я вечерять собралась, – пояснила Звукариха. Она засветила лампу, и в хате возник тугой ройный гуд мух, – их было столько, что потолок и стены шевелились как миражные. – Ну не б…? – сказала о них Звукариха невинно и ласково, как о нужной ей в доме живности. Я засмеялся, а Ирена ничего «не услышала». – Гоню-гоню утром – ну, кажись, ни боженной, а вечером опять пропасть. Ну не…

– Бабушка, а может, мы все поужинаем на берегу? – перебил я. – У нас выпить есть. И костер разведем.

– Ну! – согласно сказала Звукариха.

Мы разостлали палатку за баней возле мостков из двух слег, с которых Звукариха черпала воду из озера, и я стал сотворять из готовых бабкиных дров костер, а Ирена стол: в рюкзаке был хлеб, шпроты, ветчина и бутылка коньяку. Я побежал к «Росинанту» за яблоками и остальными бутылками, и Ирена окликнула меня, чтобы я захватил розы. Звукариха носила и носила из хаты свою нам, как она сказала, закусу – чугунчик с картошкой и блюдо с малосольными огурцами, кринку с какой-то «топлюшкой» – это потом оказалась обыкновенная, только почему-то розовая, сметана – и квадратный кусок улежавшегося соленого сала. Справа от нас в парном расстиле приозерного плеса стоял беспрерывный, истомно-торжествующий стон лягушек, а через озеро, прямо к подножию мостков и нашего костра, пролегла жутковатая червонно-золотая дорога с голубыми окоемами, – напротив нас из-за леса всходил огромный красный месяц. Широк, щедр и фантастичен был этот наш свадебный стол, раскинутый на палатке, освещенный луной и костром. Мы расселись вольно, на просторном расстоянии друг от друга, но наши с Иреной руки то и дело сталкивались и путались, и Звукариха на первом же стакане шампанского – Ирене захотелось начать с него – крикнула нам, что она «горькая – и шабаш!». Наверно, мы поцеловались не совсем по правилам застолья, потому что бабка молодо засмеялась, и мы поцеловались еще и еще…

Огурцы с картошкой одинаково здорово подходили под шампанское и под коньяк.

– Ты подюжей питай жену, – сказала мне бабка. – А то она ишь какая!

– А какая я, бабушк? – встрепенулась Ирена.

– Да… малешотная, – определила Звукариха. – Чегой-то ты так?

– Не знаю… Я просто миниатюрная.

– Она просто миниатюрная, – подтвердил я.

– Ну, тебе видней, – сказала мне бабка и опять засмеялась озорно и молодо. Тогда мне и пришла мысль искупаться, но не потому, что хотелось во хмелю лезть ночью в озеро, а совсем по иной причине. Причина эта возникла в тот момент, когда Звукариха назвала Ирену моей женой, а потом сказала, что мне всё видней. Я тут же мысленно столкнулся с Волобуем, и не обязательно вспоминать всё до конца, что я тогда подумал и что вообразил… Купаться надо было! Это надо было для того, чтобы в свете костра и луны Ирена увидела при свидетелях, какой я юный и стройный, будь он проклят, ее пузатый коротышка, и как я умею плавать и нырять…

Сарай стоял у кромки плеса. Крыша его была щелиста, и лунный свет просачивался к нам на сеновал тонкими игольчатыми стрелами. В сене сухо стрекотали кузнечики, пружинисто, с щелкающим отбивом лап прыгали по одеялу и подушке, и я нащупал в изголовье свой берет и осторожно прикрыл им лицо Ирены.

– Спасибо, родной, – сказала она. – А я решила, что ты мгновенно заснул. Вы ведь всегда тогда…

Мы долго лежали молча, не шевелясь, потом я спросил в крышу сарая:

– Почему ты запнулась? Что мы тогда?

– Я не запнулась, – сказала Ирена, садясь на постели, – а спохватилась, что́ ты можешь подумать об этих моих словах. Так вот, о том, что «вы тогда», я знаю из книг. Преимущественно переведенных с иностранного… Почему ты окаменел? Что с тобой? Ревнуешь? Но это же несправедливо и дико! Пойми, мне трудно и стыдно говорить тебе… Ты же должен понимать всё сам! Он ведь старше меня на двадцать два года, и мы давно чужие. Совсем! А в первые годы, кроме отвращения и боли… Господи! Ты и есть мой муж… Один. С самого начала. Почему ты не хочешь поверить мне, почему?

Я сел и обнял ее.

– Потому, что ты не хочешь уйти от него.

– Куда?

– Ко мне на Гагаринскую, – сказал я.

– Одна?!

– Нет, с Аленкой.

– Это невозможно, ей ведь одиннадцатый год! Ты понимаешь, что́ это такое? Дети в ее возрасте, особенно девочки, страстно привязываются к отцу, а он… Ах, да что об этом толковать! Она не пойдет к тебе со мной. Он ее не отдаст, суд не присудит… Нет, это совершенно исключено… Зачем ты меня мучаешь?

– Но это же противоестественно, что ты жена какого-то Волобуя, а не моя! – сказал я.

– Нет, я твоя жена! Твоя! Я сама пришла к тебе… Ты это знаешь!

– Давай спать, – сказал я. – А то я позову великана, и он заберет тебя в сумку.

– Великан это ты сам, и я не боюсь…

Меня испугало, как трепетно и бурно колотится у нее сердце. Я сказал ей об этом немного погодя, и она натянула на наши головы одеяло и спросила: