Таким образом, услышать «Чебоксары» накануне обеда непозавтракавшим желудком было чревато для меня голодным обмороком.

«Але…» – неуверенно поднял я трубку.

«Сынок, – раздался счастливый мамин голос, – знаешь, где мы сейчас?»

«В Нижнем?» – с надеждой предположил я.

«Нет! В Чебоксарах!»

Я сглотнул слюну.

«Какое же это чудо – Чебоксары!»

Я сглотнул слюну.

«Представляешь, я дремала сегодня утром, папа вернулся в каюту с прогулки по палубе и кричит мне с порога: угадай, к какому городу мы сейчас подходим? Я даже подпрыгнула от радости и завопила, как девчонка: Чебоксары! Чебоксары! Чебоксары!»

«Мам, у меня вторая линия, я перезвоню», – сказал я и бросил трубку.

Мне показалось, что я проглотил гланды.

Мистер Эндорфин – прекрасный попутчик в дальних путешествиях. Я имею в виду не живого человека (к сожалению, живой человек навсегда остался в рассказе Семы), а его учение, его кодекс.

У Мистера Эндорфина развита редкая дальнозоркость на местный колорит. Местный колорит есть в любой провинции. Это Москва, как жертва пластической хирургии, вся в подтяжках и ботоксе, уже давно утратила собственное лицо.

Этот колорит заметен везде: в архитектуре, наружной рекламе, подземных переходах, магазинах, освещении. Колорит даже в том, как висит над городом небо. Над каждым городом оно висит по-разному. Но больше всего колорита – в таксистах. Именно сквозь таксистов широко течет река народной жизни.

Однажды я ехал на такси из деревни на вокзал, к поезду. Прямо по простоволосой вечерней красоте.

Великолепие лугов и равнин не то что портил – под ноль уничтожал музыкальный репертуар таксиста, который он воспроизводил с флешки.

В большинстве песен слезливые дальнобойщики страдали по неприступным путанам.

Мое чувство прекрасного цеплялось за окрестные виды, повиснув над музыкальной бездной шансона. Я решил сосредоточиться только на видах, свернув уши в трубочку, что было несложно, так как они и без моей помощи сворачивались от блатных аккордов.

Закат был нарисован небрежно, в два мазка. Дым от костров лениво стелился по земле: ему, в отличие от меня, спешить было некуда. Одинаковые поля-близнецы мелькали мимо, некоторые с проседью каких-то белых трав. Холм с роскошной шевелюрой леса никак не мог разглядеть себя в маленьком зеркальце обмелевшего озера. Поправляя шелка на груди.

Последняя фраза проникла ко мне в мозг с элегантностью разрывной пули.

Никакое чувство прекрасного не могло больше удержать моего внимания на видах. Даже если бы рядом с моим такси бежал сам Ван Гог лично, показывая мне в окно что-нибудь свеженькое, я бы и на него не отвлекся.

Смертельно укушенный шансоном, я целиком отдался песне и следил за судьбой юной студентки, которая ранним утром уходила в туман неопределенности из постели коварного дальнобойщика, поправляя шелка на груди…

В другой раз, в Сочи, я вызвал такси, чтобы отправиться к местной достопримечательности – горе Ахун. Ко мне приехал обычный с виду молодой парень, как говорят в беллетристике, уроженец здешних мест. Он спросил, не помешает ли мне музыка.

«Нет», – ответил я, располагаясь на заднем сиденье.

А надо было сказать «помешает» и немедленно выйти. В тот момент это выглядело бы нелогично, но как много спасительных решений выглядят нелогично в первую минуту.

Таксист нажал на газ.

Мы доехали до подножия горы Ахун, я бы сказал, на несколько дней раньше срока. Таксист гнал с какой-то феноменальной сверхзвуковой скоростью, ни разу толком не притормозив, хотя иногда мы попадали в глухие пробки. Я чувствовал себя, будто в томике Пушкина: то, как зверь, она завоет, то заплачет, как дитя. Такой коктейль из тошноты и адреналина.

Долетев до подъема на гору и резко остановившись, таксист внезапно повернулся ко мне и сказал, словно продолжая наш светский разговор (которого не было):

«„Такси” – мой любимый фильм. Не смотрели?»

Мог бы и не уточнять, право. Понятно, что не «Поющие в терновнике». А фильм «Такси» я, конечно, смотрел, но не подозревал, что однажды снимусь в нем в качестве статиста.

Я перевел дух и поправил под рубашкой вздыбленные кишки. Я не сомневался, что вверх, в гору, по серпантину, таксист не сможет ехать быстро, это же физика, дружок!

«Ну, а здесь уже можно и пристегнуться», – деловито сказал таксист, и сам начал пристегиваться.

Он сказал уже пристегнуться, УЖЕ! Да я в самом начале этого рвотного заезда не то что ремень безопасности, пардон, резинку от трусов поперек себя от страха натянул.

В панике я пристегнулся вторым ремнем заднего сиденья и стал напоминать революционного матроса с патронташем крест-накрест. Мысленно я перечитывал «Письмо матери» Есенина, как бы прощаясь.

Таксист, видимо, почувствовал мой животный, поросячий ужас.

«Да вы не бойтесь, – решил упокоить меня водитель, – сейчас в горку с ветерком поедем. Тут как раз трасса раллийная проходит, я ее хорошо знаю – пару раз выигрывал на ней».

И с этими словами таксист начал прокачивать педальку газа до истошного рева из-под капота и проверять, как ходит вверх-вниз ручник.

За секунду до того, как мой совершенно обычный сочинский таксист с бешеными буксами и свистом рванул по серпантину на скорости 120 км/ч на вершину горы Ахун, я, совершенно ахуневший, успел крикнуть ему:

«Вы кто?»

«Раллийный гонщик я, призер Краснодарского края», – ответил он и вдавил педаль газа в пол.

Однако самый колоритный таксист встретился мне в Курске.

Мой поезд прибыл туда рано утром. Я взял такси на площади у вокзала.

Почти сразу нас остановил инспектор ДПС.

«Куда так рано? На рыбалку?» – спросил таксиста инспектор.

«Да не, жена с утра любви захотела, – сострил таксист, – а какая в моем возрасте любовь, меня укачивает. Вот я и сбежал побомбить от греха».

«Это правильно. Ишь чего захотела. Какая любовь с утра – мы ж не в Америке».

«Во-во, гомосеки».

«Счастливого пути».

Вот так они и поговорили – инспектор ДПС и мой таксист.

Логики в их диалоге было минимум.

Но оба остались довольны друг другом.

Мы поехали дальше.

«Вот брехун!» – вдруг в сердцах воскликнул таксист.

Я напрягся: может, я не точно назвал адрес.

«Володька брехун!!!» – словно прочитав мои мысли, уточнил водитель.