Статная седая дама в очках посмотрела на меня.

Посетители читального зала Всероссийской государственной библиотеки иностранной литературы имени М. И. Рудомино, сидевшие поблизости от стойки выдачи, подняли от книг головы, многие убеленные сединами, чтобы посмотреть на меня. Интеллигентные голуби, обитавшие в окрестностях «Иностранки», пролетая мимо окон свернули свои и без того свернутые шеи, чтобы посмотреть на меня. Моя офигевшая душа на мгновение покинула тело, чтобы посмотреть на меня.

Я судорожно перебирал в голове варианты спасения ситуации, вспоминая имена античных философов на букву П, которыми можно было замаскировать мое высказывание, мол, вы не так меня поняли. Но Парменид, Платон, Плотин, Плутарх и даже Пифагор были очень далеки по звучанию от слова «п….ц».

Мне оставалось только стоять и неинтеллигентно потеть.

«Абсолютно с вами согласна», – внезапно ответила статная седая дама в очках.

Я сглотнул слюну.

«Я неоднократно просила руководство заказать дополнительные экземпляры этой книги».

Пока я соображал, что же это, люди добрые, такое делается, позади меня кто-то вежливо кашлянул.

Я обернулся.

У меня за спиной стоял пожилой мужчина с седой бородой, в очках в роговой оправе, сияюще-интеллигентный. Скорее всего, это был профессор. Возможно, даже академик.

Я не сомневался, что сейчас он вызовет меня на дуэль.

«Простите, молодой человек, что вмешиваюсь», – начал он.

Нет, подумал я про себя в своем классическом нетерпеливом стиле, он меня сразу на месте пристрелит, без всякой дуэли. Как бешеную собаку.

«Я абсолютно разделяю ваши чувства, – столь же неожиданно, как и библиотекарь, продолжил профессор-академик, – со мной также неоднократно случались подобные казусы. Если вы позволите, в качестве альтернативы я мог бы порекомендовать вам вот этого автора…»

И профессор-академик написал на бумажке каллиграфическим почерком какое-то имя.

И я вдруг понял, что окружающие меня люди живее, чем я думал. И вовсе они не тени на белом полотнище в кинозале на первом сеансе фильма братьев Люмьер.

«П….ц» оказался просто нехорошим словом у меня в голове, от которого каждый раз вздрагивала интеллигентная старушка моей психики. В мире снаружи все было гораздо светлее, богаче и гостеприимнее, чем рисовалось мне в кромешной категоричности моего внутреннего «п….ца».

После того случая я все же остался достаточно нетерпеливым. Я по-прежнему порой бежал впереди хоровода.

Зато я стал гораздо менее унылым. Я научился приправлять черствую горбушку уныния домашним вареньем оптимизма. Рецепт прост: толстый-толстый слой варенья оптимизма на горбушку уныния, в пропорции 10 к 1, так чтобы по краям стекало и потом еще пришлось бы облизывать пальцы.

Фактически я начал медленно превращаться в бабочку Мистера Эндорфина.

Эндорфины повсюду. Они летают в воздухе, невидимые, так же, как и бактерии. Цветущие легкие вдыхают первых, увядшие – вторых.

Как-то раз я отдыхал на море, за границей, на острове. В смысле – не как Робинзон Крузо, а цивилизованно. Все было включено, кроме мозга. Он, как и полагается на отдыхе, был выключен.

В лобби отеля я ждал своих, которые замешкались. Замешкались где-то на полчасика, как обычно мешкают свои, если в их состав входит хотя бы одна жена.

Наблюдая за неспешной пандообразностью курортной жизни, я обратил внимание на странную мизансцену. В одном из нескольких лифтов, расположенных в лобби, стоял мужчина. Он был один. Судя по виду, иностранец. То есть он был трезв и не кричал «Спартак-чемпион». Точно, иностранец.

Мужчина был очень полным. Не просто милым толстячком или стройняшкой с брюшком (есть такой распространенный тип мужской фигуры), а внушительно полным. Он стоял в этом лифте на первом этаже и никак не мог уехать наверх. Потому что двери лифта, начав закрываться, каждый раз останавливались на полпути и открывались обратно.

И я понял, что лифт не был рассчитан на большой вес этого огромного человека.

Огромный человек явно не понимал, что происходит. На его лице читалось недоумение. При этом он стоял, не шелохнувшись, тихонько, покорный судьбе. В гигантских шортах-парашютах, в необъятной майке с каким-то веселым принтом, розовощекий, круглый, будто рисованный персонаж из доброго мультика. Беспомощный и непоправимо одинокий.

Мне вдруг стало невероятно жалко круглого человека из мультика. Я страшно разозлился на администрацию этого глупого отеля, в котором сделали такие непрактичные лифты. Я вскочил со своего диванчика и направился к стойке ресепшн, чтобы посыпать пеплом их главу и не оставить камня на камне. Но не дошел.

Потому что краем глаза я заметил, как застрявший заживо человек вдруг протянул руку в ту часть лифта, которая не была мне видна, и вытащил оттуда такого же круглого мультипликационного человечка, свою точную копию, только маленькую – ребенка.

Я остановился на полпути к справедливости.

«Сынок, перестань, – сказал большой кругляш по-английски, – не нажимай больше эту кнопку, видишь, мы никак не уедем».

Маленький кругляш послушно кивнул, постоял секунду и опять потянул ручку в ту часть лифта, которую я не видел, и где, очевидно, располагалась панель с кнопками, в том числе с кнопкой принудительного открывания дверей, с двумя стрелками в разные стороны.

Папа хлопнул его по руке.

Несколько секунд они постояли между небом и землей, между лобби и своим этажом. Наконец, двери закрылись.

Последним, что я увидел перед тем, как створки триумфально сомкнулись, был улыбающийся блин большого кругляша и грустный оладушек маленького.

Всеми своими эндорфинами я обязан маме. Тот еще кладезь.

Как-то раз родители путешествовали на теплоходе по Волге.

Раздался звонок от мамы.

Мне не хотелось брать трубку, потому что я был очень голодный. Время приближалось к обеду, а я в рабочей суете еще даже не позавтракал. Но если не ответить, мама решит, что я лежу в Измайловском парке в канаве с простреленной головой.

Казалось бы, какая связь между звонком мамы и чувством голода. В некоторых семьях – прямая.

Дело в том, что любимый город моей мамы – Чебоксары. Чебоксары входили в программу родительского круиза. Я опасался, что мама в разговоре может случайно упомянуть это географическое название. Ведь при слове «Чебоксары» я моментально представляю себе чебуреки. Автоматически. Помимо своей воли. Так вот топорно у меня в голове соединены нейроны – чебуреки напрямую с Чебоксарами. Возможно, меня замкнуло еще в детстве после мультфильма про Чебурашку.

Я люблю чебуреки так же самозабвенно, как мама любит Чебоксары. Едва мой желудок слышит это слово (а мой желудок слышит, доказано), он начинает выделять желудочный сок, как полоумный. И мне сразу хочется есть.