— Мне нужно их только кормить, — объясняла я. — Когда они не едят, они спят. Воробьята спят вповалку, навалившись друг на друга. Мне больше жалко дубоноса: ему одиноко в своей коробке.

— Да, ты всегда была очень доброй и отзывчивой, — с улыбкой заметил Тору.

— Не всегда, — парировала я, чувствуя, как к щекам приливает кровь.

— А я думаю, всегда. Ты уже не помнишь, как заставила меня похоронить бабочек, которых я коллекционировал?

Я вспомнила этот эпизод, и меня пробрала дрожь. Тору было тогда тринадцать или четырнадцать. И вот однажды я увидела, как он держит в одной руке большую желтую бабочку, а в другой — длинную иглу. Легкий укол, и бабочка, трепыхнувшись, затихла. Я поначалу подумала, что бабочка больна и Тору вводит ей какое-то лекарство. А когда поняла, в чем дело, из моих глаз хлынули слезы. Я ревела до тех пор, пока Тору не сказал: «Прости!» Он показал мне большой стеклянный ящик, в котором хранил коллекцию бабочек, и мы вдвоем отправились на задний двор хоронить их.

— До того случая я действительно гордился своей коллекцией, — сказал Тору.

— Не вижу особого смысла в том, чтобы накалывать несчастных бабочек на булавки.

— Дело же не в том, кто прав, а кто не прав. Просто я не мог видеть тебя плачущей, хотя меня обрадовала твоя реакция. Я понял, как ты добра.

Мы молча раскачиваемся. Время от времени по улице рядом с парком проносятся машины. Свет фар змеится в темноте. А так — полная тишина и безлюдье. Когда я была помладше, в такие же тихие ночи мне порой казалось, что наступило Второе Пришествие и все, кроме меня, вознеслись на небеса. Я кралась вниз по лестнице, чтобы заглянуть в мамину комнату. Она всегда оставляла дверь приоткрытой, так что я могла разглядеть ее и успокоиться.

Внезапно мне пришла мысль: было бы совсем неплохо, если бы сейчас все вознеслись на небеса или уселись в гигантский космический корабль и улетели, а мы с Тору остались вдвоем на грешной земле. Я продолжаю потихоньку раскачивать качели, упираясь ногой в песок, чтобы замедлить их ход.

— Если я открою тебе один секрет, — внезапно спросил Тору, — ты будешь держать его при себе?

— Конечно.

Остановив свои качели и глубоко вздохнув, Тору выпалил:

— В Токио живет одна девушка. Я о ней часто думаю.

Я так сжала цепи, на которых висят мои качели, что они завизжали. Холодный комок, образовавшийся в желудке, пошел вверх. Казалось, что мое сердце перекачивает не теплую кровь, а ледяную воду.

— Как ее зовут? — спросила я, не узнавая свой голос, ставший чересчур вежливым.

— Йосими. Йосими Сонода.

Тон, которым он произнес имя девушки, красноречиво говорил сам за себя. Тору сидел и вслушивался в отзвук слов, плывущих в темноте двумя маленькими звездочками. Затем он улыбнулся:

— Ты мне ее чем-то напоминаешь. Она очень добрая и сердечная, но характер у нее сильный. И потом, она по-настоящему умна.

Я промолчала.

— Она собирается стать пианисткой и композитором. Семья у нее состоятельная. В следующем году она заканчивает колледж, и родители, может быть, отправят ее в Европу продолжать музыкальное образование. Если, конечно, не соберутся выдать замуж.

Мои холодные ладони слегка потеплели: отъезд в Европу или замужество — оба варианта меня устраивают. Впрочем, я ведь никогда не видела эту девушку. Почему же ее возможный отъезд меня так обрадовал? Я покрепче обхватила цепи качелей. Хорошо бы плюнуть на все — встать и уйти, чтобы побыть одной и снова почувствовать себя глубоко несчастной.

— Йосими даже не подозревает, как много она для меня значит, — продолжал свою исповедь Тору. — Наверное, думает, что мы всего лишь друзья, и не знает…

Он запнулся на полуслове, и я, стараясь говорить спокойно, закончила фразу за него:

— И не знает, что ты в нее влюблен.

— Именно так.

Мимо пронесся очередной автомобиль, выкрасивший улицу в оранжевый цвет.

— Хочешь знать, почему я никогда не говорил ей о своих чувствах?

Я утвердительно кивнула, хотя на самом деле меня это совершенно не интересовало.

— Как раз перед отъездом из Токио я почувствовал, что, может быть, тоже нравлюсь ей и она ждет от меня важных слов, что я попрошу ее стать моей девушкой. Но я так ничего и не сказал.

— Потому что тебе обязательно надо было уехать?

— Отчасти из-за этого. Но самое главное — мне не хотелось портить ей жизнь. Она твердо знает, чего хочет, к чему стремится. Мечтает стать знаменитой пианисткой и известным композитором. А у меня нет никаких планов на будущее — лишь глупые мысли о путешествиях по миру. И как я смогу путешествовать один, если хочу быть рядом с ней? Нелепость какая-то. Иногда я мечтаю всю жизнь провести вместе с Йосими, а иногда мое настроение меняется, и я представляю себя совершенно одиноким, посреди какой-то пустыни. В общем, я запутался. Теперь ты видишь, что я никак не мог попросить ее стать моей девушкой. Вот какой я никчемный парень. Просто ненавижу себя.

Тору остановился, вздохнул и продолжал:

— В последний раз, когда мы виделись, я стал притворяться говорил ей, как это прекрасно, что мы расстаемся друзьями. Будем, мол, регулярно переписываться, читать одни и те же книги, а потом обсуждать их по телефону. Заверял ее, что, даже если мы никогда больше не увидимся, все равно останемся навеки друзьями. Сейчас, когда я вспоминаю всю эту чушь, которую нес тогда, меня тошнит.

Печально, конечно. Глубоко тебе сочувствую, отделалась я дежурными фразами.

Уголком глаза я наблюдала за ним. Тору сидел на качелях, уныло сгорбившись и нахмурившись. Мне захотелось обнять его и утешить: все, мол, образуется. Если бы я излила ему душу, он именно так бы и поступил. Но я сдержалась. Мой жест выглядел бы фальшиво, как и те слова, что на прощанье сказал Тору своей обожаемой Йосими.

Мы переписываемся и разговариваем по телефону, но не касаемся серьезных тем. Так, мелочи жизни, вроде тех, о которых пишет тебе мать. — Тору попытался улыбнуться. — Кстати, у тебя с ней много общего. Большинство хорошеньких девушек, которых я знаю, заносчивы и глупы. Правда, попадаются среди них и добрые, с хорошим характером, но они невыносимо скучны. Ты и Йосими — совершенно другие. Самые серьезные и умные девушки, которых я когда-либо встречал.

— Но я вовсе не считаю себя хорошенькой, — запротестовала я, отнюдь не напрашиваясь на комплименты.

Разглядывая себя в зеркале, я, не скрою, узнаю большие прекрасные глаза своей матери и ее длинные ресницы, но эти глаза смотрят на меня из-под чересчур темных отцовских бровей. Кроме того, я не унаследовала от матери овальное лицо с мягкими чертами. У меня скорее лицо отца — резко очерченное.

— Йосими тоже не считает себя привлекательной и смеется, когда я называю ее красивой.