Почти полная неделя прошла для Юлия в сплошном тумане. Точнее сказать, каждый отдельный миг его жизни обладал кое-какой определенностью, однако в общее целое, в единую картину все это ни в какую не складывалось, хоть тут пополам разорвись. Да Юлию ведь этого и нужно было – рассыпать свое бытие по бусинке, по горошинке и не собирать обратно на нитку как можно дольше.

Бусинки эти были различными, совсем различными, но по большей части стеклянными – жемчуга в заводе не водилось. В некоторых Юлий представлялся даже почти героем и добряком к тому же, которого люди обижают ни за что ни про что (и неблагодарный сопляк Макинтош – в том числе).

Впрочем, куда чаще попадались бусины совсем другие, и вот там-то Юлий выглядел таким, каким и был на самом деле, – человеком категорически невезучим, которого угораздило родиться в противопоказанную для него эпоху. Окружающие при таком варианте становились очевидными злодеями и пытались Юлия погубить.

Встречались и совершенно черные бусины, где ни у Юлия, ни у кого другого вообще не имелось мало-мальской надежды…

А главным врагом для Юлия был тот, кто попытается все эти бусины упорядочить и нанизать на единую нить. Вот чего ему было совершенно не надо. Наоборот. Чем мельче дробится жизнь, тем лучше.

Самоосознание посещало Юлия в те минуты, когда он как бы зависал в пустом пространстве, переходя от одной бусины к другой. Это вызывало у него неприятные душевные судороги и острые приступы отвращения.

И вот во время одного из таких переходов Юлия задержали. Задержали умело и ловко, так что он и опомниться не успел, а реальность уже смотрела на него из умных глаз абсолютно незнакомого человека.

Юлий спросил:

– Я тебя знаю?

Человек не ответил. Где-то внизу деликатно булькнуло. Юлий понял, что ему подают похмелиться, и испытал прилив восторга. Затем его взяли под руку и вытолкали на свежий воздух.

Петроград насосался тающих снегов и был пьянее Юлия во сто крат. И точно так же разваливалась на подвижные фрагменты жизнь бывшего имперского города; пьяно передвигались, не пересекаясь, отдельные миры, и внутри этих миров тоже застывали, не желая сливаться воедино, отдельные кусочки.

Юлий замер, ошеломленный. Он смотрел то на витрину и людей внутри стеклянной коробки, то на разлохмаченную театральную тумбу со свеженаклеенной газетой и обрывком кафешантанной ноги в растрепанном кружеве, то на стриженую женщину в солдатской шинели, которая, опустив голову, шла по тротуару… Во всем он ощущал такую полноту, такую яркость, что в сердце очень больно делалось от одной только силы впечатлений.

Человек, поддерживавший Юлия, что-то оживленно говорил. Юлий вдруг сообразил, что они беседуют, и притом довольно давно, и что он сам, Юлий, даже что-то отвечает.

Юлий сипло произнес:

– И о чем мы в конце концов договорились?

Человека звали Артемий Монахов. Он хотел купить вагон.

* * *

Монахов занимался торговлей не только ради наживы, но и по душевной склонности. Разумеется, ему нравились деньги. И широкие возможности, которые они дают, и само вожделенное «тельце» денег – ощущение зажатой в руке пачки ассигнаций. Однако нравились ему и риски, и переговоры с разными людьми, в том числе и опасными. Он любил почти масонские иносказания в этих переговорах и не переставал удивляться интуиции торговцев, доходящей подчас до чтения мыслей, но при случае мог ошеломить и солдатской прямотой; словом, в своем деле являл собой артиста.

Виртуозничать в переговорах Юлий был не в силах и попросту сказал, что знает, где стоит подходящий вагон. Неучтенный и без хозяина. Точнее, хозяин у вагона есть – это сам Юлий. Который к тому же может сообщить, как перегнать этот самый вагон на нужные пути и прицепить к локомотиву. В общем, с какой стороны ни посмотри – а Юлий тот самый человек, к которому и следовало обратиться насчет вагона.

Монахов ни словом не возразил, отчего Юлий почему-то почувствовал себя скверно. Мимолетный восторг, охвативший Юлия после вовремя поданной ему стопки, уже повыветрился, и мир опять предстал бывшему шулеру цельнокройным – то есть скучным и сереньким. Единственным цветным пятном в этом мире был Монахов.

Дела у Монахова шли хорошо. Он был богато одет и не боялся так ходить по городу и даже по Сортировочной. В этом человеке очень было много уверенности.

Вот сейчас, например, Монахову требовался вагон. И он не сомневался в том, что Юлий доставит ему потребное, и притом за приемлемую для самого Монахова сумму. Юлию втайне претила мысль о том, что он, Юлий, имеет определенную ценность не сам по себе, но лишь в качестве одного из элементов, составляющих благополучие Артемия Монахова.

«А может быть, это Артемий Монахов – часть моего благополучия? – Юлий пытался дать мыслям иное направление. – Может, он для того и прислан в этот мир, чтобы купить у меня краденый вагон и тем самым обеспечить меня средствами?»

Но мысль была слабенькая, малоубедительная. Поэтому Юлий отринул всякую мысль вообще.

Артемий в своей толстой шубе вилял между вагонами с легкостью и грацией балерины и ни разу нигде не зацепился. Юлий, куда менее ловкий и успевший уже перемазаться, добрался наконец до облюбованного на продажу вагона. Тот, точно угнанная цыганами лошадь, ждал с полным фатализмом, когда за ним придет новый хозяин.

Монахов окинул вагон взглядом лошадиного барышника, постучал кулаком по стене, отсчитал Юлию часть обговоренной суммы и весело спросил:

– Подходяще. Сумеешь прицепить?

Юлий ничего не ответил, поскольку ответ был очевиден. И к тому же, кажется, насчет «прицепить» они уже обсуждали. Юлий не был уверен.

Монахов снова зачем-то постучал кулаком по стене – с каждым разом его прикосновения к тощим доскам становились все более хозяйскими, – и вдруг дверь поползла вбок, открывая пустое пространство внутри вагона, где валялся, замешкавшись на пути к полному небытию, разбросанный хлам.

Большое, кстати, заблуждение считать, будто каждый предмет на свете, даже ни на что не годный и сломанный, имеет название. На последней стадии существования предметы напрочь утрачивают и достоинство, и имя, и обращаются в ничто, и даже их происхождение больше не поддается определению. Теперь это просто «хлам» – говоря проще, эфемерное, обманчиво материальное нечто, готовое к окончательному возвращению в изначальный хаос.

Монахов забрался в вагон и потопал там среди хлама. Затем он вдруг застыл. Юлий, привыкший к его постоянному деятельному движению, насторожился. Сердце Юлия нехорошо, с обрывом ухнуло.

– А ты что же, паскуда, вздумал мне подсунуть? – вопросил Монахов странно спокойным голосом.

Он показался из вагона, спрыгнул и подошел к Юлию.

Юлий отодвинулся.

– Ты чего? Обговорено же все, чего «подсунуть»? – проговорил Юлий бесполезно.