что ни одной культуре пока не удалось придумать правила, которые задавали бы развитие человека в нужном направлении, причем с самого детства.

Можно усомниться в том, мыслимо ли – вообще или, по крайней мере, сейчас, при текущем состоянии овладения природой – достичь такого упорядочивания культуры; можно спросить, где взять достаточное число превосходных, надежных и бескорыстных вожаков, призванных выступить в качестве воспитателей будущих поколений; можно устрашиться той чудовищной степени принуждения, которая неизбежно потребуется для проведения этих намерений в жизнь. Не подлежит оспариванию ни величие этого плана, ни его значимость для будущего человеческой культуры. Он твердо покоится на понимании того психологического обстоятельства, что человек наделен многообразнейшими инстинктивными предрасположенностями, окончательную направленность которым придают ранние детские переживания. Но по той же причине пределы человеческой способности к воспитанию оказываются граничными условиями действенности подобного преобразования культуры. Можно только гадать, погасит ли и в какой мере иная культурная среда оба вышеназванных признака человеческой массы, столь сильно затрудняющих руководство обществом. Соответствующий эксперимент еще не поставлен. Быть может, определенная доля человечества – вследствие патологической предрасположенности или чрезмерной силы влечений – навсегда останется асоциальной; однако если удастся хотя бы нынешнее враждебное культуре большинство превратить в меньшинство, будет достигнуто очень многое – пожалуй, даже все, чего можно достичь.

Неправильно считать, будто я забрел слишком далеко в сторону от намеченного выше пути моего исследования. Позвольте со всей определенностью заверить читателя, что я не имею ни малейшего намерения судить о том грандиозном эксперименте над культурой, который в настоящее время ставится в обширной стране между Европой и Азией[58]. Я не обладаю ни надлежащими знаниями, ни способностями судить о пользе такого эксперимента, о целесообразности применяемых методов, не могу измерить ширину неизбежной пропасти между намерением и практическим исполнением. Происходящее там выглядит незавершенным и потому не поддается рассмотрению, для которого предоставляет материал наша давно устоявшаяся культура.

II

Мы незаметно переместились из экономической области в область психологии. Исходно имелся соблазн усматривать культурное богатство в совокупности наличных благ и социальных правил их распределения. С осознанием того, что всякая культура покоится на принуждении к труду и на отказе от влечений, а потому неизбежно вызывает сопротивление со стороны тех, кто сталкивается с такими требованиями, стало ясно, что сами блага, средства их получения и порядок их распределения не могут быть главным или единственным содержанием культуры – им угрожает бунт и разрушительная страсть участников культуры. Наряду с благами нужно учитывать и средства, способные служить защите культуры, – средства принуждения и другие, назначение которых состоит в примирении людей с культурой и в вознаграждении за принесенные жертвы. Эти другие средства можно охарактеризовать как психологическое достояние культуры.

Ради единообразия терминологии будем называть тот факт, что какое-то влечение не может быть удовлетворено, фрустрацией, правила, обусловливающие эту фрустрацию, – запретом, а состояние, проистекающее из запрета, – лишением. Следующим шагом будет различение между лишениями, которые затрагивают всех, и теми, которые касаются только отдельных групп, классов или просто одиночек. Первые лишения – древнейшие: с запретами, предписывающими подобные лишения, культура – кому ведомо, сколько тысячелетий назад? – начала отчуждать человека от первобытного животного состояния. К своему изумлению, мы постигаем, что эти лишения все еще действуют, все еще составляют ядро враждебных чувств к культуре. Страдающие от них инстинктивные побуждения заново рождаются с каждым ребенком, который появляется на свет; существует особая группа людей – невротики, – которая откликается на эти фрустрации асоциальным поведением. К числу инстинктивных побуждений относятся желание инцеста, каннибализм и жажда смертоубийства. Довольно странно, пожалуй, ставить эти инстинктивные побуждения, в осуждении которых все люди, по-видимому, единодушны, на одну доску с другими, об удовлетворении которых или об отказе от которых в нашей культуре ведется столь оживленный спор; однако с точки зрения психологии такое приравнивание вполне оправданно. Отношение культуры к этим древнейшим инстинктивным побуждениям ни в коей мере не одинаково; лишь каннибализм, судя по всему, отвергается повсеместно и как будто – на взгляд человека, не искушенного в психоанализе – уже преодолен. Тогда как силу инцестуозных желаний еще возможно ощутить за соответствующими запретами, а убийства нашей культурой при определенных условиях до сих пор практикуются и даже предписываются. Не исключено, что в дальнейшем культурном развитии удовлетворение других, сегодня вполне допустимых желаний будет казаться столь же неприемлемым, сколь неприемлем ныне каннибализм.

Уже в этих древнейших отречениях дает о себе знать психологический фактор, сохраняющий значение и для всех последующих отказов. Неверно, что человеческий разум с древнейших времен не развивался, что и в наши дни он, в отличие от развития науки и техники, все еще таков, каким был в начале истории. При ближайшем рассмотрении в глаза сразу бросается один из признаков этого психического развития. В соответствии с человеческой природой внешнее принуждение постепенно уходит внутрь, а особая психическая инстанция, человеческое сверх-Я, берет верх и включает это принуждение в число своих заповедей[59]. Каждый ребенок являет нам процедуру подобного превращения и только его посредством становится нравственным и общественным существом. Это усиление сверх-Я – наивысшее психологическое приобретение культуры. Личности, в которых оно состоялось, из противников культуры делаются ее носителями. Чем их больше в той или иной культурной единице, тем обеспеченнее данная культура, тем скорее она сможет обойтись без средств внешнего принуждения. Степень «обращения внутрь» при этом сильно различается для отдельных запретов. В отношении вышеупомянутых древнейших требований культуры она, если оставить в стороне досадные случаи неврозов, как будто в значительной мере достигается. Но положение меняется, когда мы обращаемся к другим инстинктивным побуждениям. С изумлением и тревогой мы выясняем, что изрядное множество людей повинуется соответствующим культурным запретам лишь под давлением внешнего принуждения, то есть только тогда, когда нарушение запрета чревато наказанием и когда эта угроза видится реальной. Сказанное верно и для так называемых моральных требований культуры, которые в равной мере обращены ко всем членам общества. Сюда относится большинство случаев нравственной ненадежности отдельного человека. Многие и многие культурные люди, которые отшатнулись бы в ужасе от убийства или инцеста, не отказывают себе в удовлетворении своей алчности, агрессивности, своих сексуальных страстей, не упускают случая навредить другим ложью, обманом, клеветой, если могут при этом остаться безнаказанными, и так происходит, вне сомнения, на протяжении многих культурных эпох.

Если рассматривать ограничения, которые затрагивают лишь определенные классы общества, мы сталкиваемся с вопиющей картиной, причем вполне недвусмысленной. Как и следовало ожидать, обойденные властью классы завидуют тем, кто наделен привилегиями, и готовы на все, чтобы избавиться от своего избытка лишений. Когда это