и готова сворачивать горы – мне никто не объяснил, что эту энергию лучше расходовать только на себя и на ребенка, заставлять себя спать, быть дома и никуда не выходить хотя бы первые два-три месяца после родов. Я тут же начала работать, планировать путешествия, очень много писать в фейсбук – мне казалось, что скоро я стану суперблогером. Сейчас я думаю, что из-за этой бурной активности я перенапряглась и устала.

Это была середина января, на улице снегопады и морозы, погода ужасная, погулять не выйти. Весь первый месяц я держалась, но было сложно. К восьмому марта я сказала мужу, что больше не могу, надо куда-то уехать. У меня было ощущение, что мне нужна помощь и что я не справляюсь сама. Я позвонила маме в Петербург – сама я живу в Москве, – но она сказала, что приехать не может. Сестра тоже не смогла мне помочь. Я не понимала, куда бежать. Тогда мне пришла в голову странная идея – поехать в Грузию. Я раньше бывала там, и мне очень нравилось: тепло, душевно, гостеприимно и очень любят детей. Это звучит странно, но я сказала мужу, что нам надо ехать в Тбилиси, потому что там мне будет легче.

Мы полетели с полуторамесячным ребенком в Грузию, сняли гостиницу, и спустя три дня меня окончательно накрыло. Первые два дня я толком не спала: мне было неудобно, что мы в гостинице, ребенок плачет, нас все слышат и так далее. Казалось, все стало еще хуже, чем дома, но, когда муж предлагал лететь домой, я говорила, что нам надо остаться, – это было похоже на навязчивую идею. Он не понимал, что со мной что-то не так, мы начали ссориться и спорить, оставаться нам или уезжать. В какой-то момент мне стало совсем плохо: я начала бредить, появились галлюцинации. Я плохо помню, что делала, но, кажется, кричала на мужа и просила его мне помочь, сделать что-нибудь. Он, конечно, не понимал, что именно. Он долго не вызывал врача, но в какой-то момент все же решился позвонить в скорую, и мы поехали в психбольницу. Я пробыла там сутки: врачи сделали укол, чтобы я заснула, и бо́льшую часть времени я проспала. Я смутно помню, что мы разговаривали с каким-то профессором, он дал нам выписку, и еще несколько дней мы пробыли в этой гостинице, пока я приходила в себя. Потом мы улетели в Москву, и там я легла в больницу с диагнозом «психоз».

Первые два месяца жизни сына я кормила его грудью и все время адски хотела есть. При этом я очень боялась поправиться, поэтому не могла расслабиться – записывала, что ем, пыталась ограничивать себя в еде. В Грузии мне так хотелось есть, что по ночам я спускалась на ресепшен и искала что-нибудь съедобное. Однажды нашла вяленую рыбу и съела ее с хвостом и головой! Думаю, этот голод и ограничения тоже сыграли свою роль в развитии болезни.

Когда я оказалась в московском стационаре, мне стало мерещиться, что кто-то настраивает телевизионные каналы специально для меня и что между эфиром и тем, что мне говорят врачи, есть какая-то связь. Еще была мысль, что люди, которые проходят за окном, тоже знают, что я здесь лежу. Я пыталась рассказывать об этом врачам, но мне трудно было сформулировать, что я имею в виду. В больнице я пробыла около двух недель и в последние несколько дней уже казалась самой себе адекватной. Оставаться там я не могла, потому что мне было очень некомфортно: там лежали люди с тяжелыми психическими заболеваниями. Я один раз сходила на групповую терапию и больше не захотела там появляться. Мне назначили нейролептики. Врачи говорили, что такой психоз может случиться на фоне родов, что это нормально. Вообще с докторами мы общались мало, в основном меня лечили препаратами.

Когда я выписалась из московской больницы, мы поехали в Петербург к моей маме – она согласилась помочь с ребенком. Там я стала регулярно ходить к психиатру. Дважды врач уговаривала меня снова лечь в стационар – в итоге в Петербурге я лежала в больнице два раза по несколько дней. Меня клали в отделение, где лечились больные без страшных психиатрических диагнозов, в основном с депрессией. Родственники могли посещать меня почти без ограничений. Там были ежедневные беседы с психиатром, то есть я не просто лежала и пила таблетки. Нейролептики, кстати, я пила в общей сложности около года.

Мои близкие были шокированы этой историей. Муж вовремя собрался и настроился просто действовать. Он общался с врачами, решал вопросы с ребенком, все на себе тащил и разруливал. Сестра была в ужасе, смотрела на меня круглыми глазами и не понимала, как со мной общаться. Мама не видела меня в остром состоянии, в Петербург я приехала уже более или менее в себе. Я много спала и была заторможенной, но никакого бреда и галлюцинаций уже не было. Она говорила мне, что это нормально, что такое бывает, и спокойно относилась к ситуации.

После психотических приступов пришло депрессивное состояние. Первое время в Москве в больнице я вообще не вспоминала о ребенке, вела себя, как будто его нет. Меня волновали незавершенные рабочие проекты, я пыталась связываться с коллегами и обсуждать с ними вопросы по работе. Когда же мы приехали в Питер, у меня исчезло чувство отторжения к ребенку. Я проводила с ним время с удовольствием, хотя психиатр мне все время говорила о том, что я не обязана о нем заботиться, если мне это тяжело. Взаимодействовать с ним она разрешала только тогда, когда я хочу этого сама. Ночью я к нему не вставала – мы перешли на смесь, и его кормил муж. Зато днем мы гуляли и играли, и мне было вполне нормально. При этом я ощущала подавленность и тревогу: мне все время казалось, что что-то не так, у меня был постоянный мандраж. Было много энергии, и, когда ребенок спал, я не знала, чем себя занять. Я ходила по маминой квартире и убиралась, читала книги и придумывала себе дела. Мне казалось, что жизнь проходит зря. Я не могла расслабиться, мне нужно было быть все время занятой. Я работала и писала книгу.

В больнице на всех предметах мебели были написаны инвентарные номера, и они меня чем-то пугали. Мне было неприятно на них смотреть. Если я видела такие номера на горках и качелях во время прогулки с ребенком, мне становилось дико страшно,