Исчезла Верочка почти на сутки. За это время я продолжал дышать кислородом и получать болючие уколы в свою задницу.

Странное произошло, когда меня быстренько сгрузили на каталку и переместили в палату, где я один лежал. Татьяна Антоновна только заглянула и ничего не сказала. После мне пришли делать укол. Наверное, не очень простой, потому что медсестру сопровождал специфического вида хлопчик, у которого на лбу разве что не горели буквы НКВД. Всё, от первого до последнего движения, проходило под неусыпным вниманием контролера. И только когда они ушли, в палату ворвалась Вера.

– Так, Соловьев, всё кончилось, теперь ты выздоровеешь! – громко зашептала она. – Это новое лекарство, только закончили испытания, будут начинать производство! Если бы ты знал… Но я не скажу!

Засыпал я с температурой тридцать девять и шесть десятых. Давление, как сейчас помню, восемьдесят на сорок. На двух руках три раза перемерили.

А проснулся – и сам удивился. Ночью меня еще дважды будили для процедур, помню только, что хлопчик никуда не делся, так и следил, чтобы ни одна капля лекарства мимо не ушла. Слабость была, но легонькая, почти незаметная. Не та, что вчера, которая всего выворачивала и прижимала грудь прессом, так что дышать нечем было. Сейчас, конечно, одышка присутствовала, но всё терпимо. Помню, вечером и после кислорода похуже было, и намного. И задница не болела!

Я повернул голову и увидел Верочку, спящую сидя на стуле. Она прислонилась к стенке, чтобы не упасть.

– Доброе утро, любовь моя, – прошептал я, но она услышала и проснулась.

– Петя, ты как? – она бросилась ко мне и приложила ладонь ко лбу. – Странно, нет температуры…

– Да нормально чувствую, – успокоил я ее. – Что мне колют хоть? Какое чудо-лекарство?

– Тише! – зашептала она. – Я вчера поехала к себе на работу, рассказала Николаю Ниловичу про твою ситуацию. Он мне сказал, что у Зинаиды Виссарионовны Ермольевой в институте микробиологии проводят испытания крустозина, почти закончились, будут запускать промышленное производство. И он позвонил ей, а я поехала, она меня приняла, но сказала, что лекарства мало, она просто так не может дать. А я тогда опять пошла к Николаю Ниловичу, и он позвонил Александру Николаевичу, а тот доложил Иосифу Ви…

– Кому Бурденко позвонил? – переспросил я.

– Поскребышеву, я же говорю, а Александр Николаевич доложил Сталину, и тот разрешил…

– Вера, ты что? Ты дошла до Сталина, чтобы мне дали лекарство?

– Да. А что тут такого? Я же объяснила ситуацию…

Наверное, мне тут вводят избыток жидкости. Иначе я выделение ее через глаза объяснить не могу. Вот это называется человек горы свернул. Крустозин, который потом пенициллин, в войсках появился зимой сорок третьего. Я хорошо помню. Получается, мне чуть не первому во всей стране это лекарство сделали? И это сотворила моя жена? Да хрен теперь какая юбка меня заинтересует! От таких женщин не гуляют!

Вот очень хотелось бы проснуться, встать, встряхнуть головой и сказать: «Где тут у вас помыться можно? И подготовьте мне чистые вещи, выписываюсь». Как бы не так. Когда на третий день драгоценных уколов решили, что хватит, болячки тут же полезли наружу. Одышки такой уже не было, но температура предательски поползла к тридцати восьми. И всё продолжилось. Болезненная, кстати, штука оказалась. То я хоть на здоровом боку лежал, а теперь только брюхо осталось. И еще анализы – каждый день, а бывало и по два раза. То палец уколоть, то из вены кровь взять, а уж мазочки из всех доступных мест, начиная с носа и кончая сокровенным местом с тылу, так и вовсе без счета. Рупь за сто, про мое лечение местные ученые если не книжку, то статью точно напишут. Ладно, у них работа такая. А мне заплатить за здоровье стаканом крови и тем, что на ватке остается, когда мазки берут, не жалко ни грамма.

Фотографироваться водили через день, я там уже собирался кружку свою оставить, чтобы чай пить. Но только спустя неделю сказали, что от воспаления легких не осталось и следа. Как говорит Вера, в медицине самое приятное, когда лечение заканчивают. Только мне осталось подождать еще дня три-четыре, пока швы снимут и объявят окончательно выздоровевшим.

Вместе с крустозином исчезли и молчаливые парни, охранявшие лекарство. Немые они были, что ли? Ни разу ни один из двух гавриков не ответил на мои вопросы, хотя я несколько раз пытался разговорить их.

Заодно меня перевели обратно в большую палату, к выздоравливающим. Знакомых там не оказалось, да и откуда бы им взяться? Я только одного Коломенцева и помнил, да и то случайно, а так не до знакомств было, я, как в кино про Чапая, больше ухи просил, помирал потому что.

Ну и Вера Андреевна меня своим вниманием не обделяла. Каждый день как на службу. Уж не знаю, сколько у нее там долгов в ее госпитале образовалось, но у меня она и днем и ночью была. Где-то Петю Соловьева там, наверху, сильно любят, раз такую жену подогнали.

Я сидел и ждал, когда моя половина приедет за мной. Где-то во врачебных кабинетах готовили выписку, в которой предписывалось отдохнуть еще двое суток перед отбытием в часть, и я собирался использовать их на всю катушку. Уже и вещички собрал, и харчи, какие были, раздал ребятам. Осталось только уйти отсюда. Самая малость.

Дверь открылась, я глянул мельком, начиная отрывать от кровати причину всех моих неприятностей, но нет, не за мной. Какой-то военный с двумя шпалами в малиновых петлицах. Такие тут не редкость, так что я опять отвернулся к окну, наблюдать природу. Но оказалось, напрасно.

– Товарищ Соловьев? – спросил он.

– Он самый, – ответил я и посмотрел на него еще раз. Что ему от меня надо?

– Военюрист второго ранга Дмитрак, военная прокуратура, – махнул он удостоверением. – Со мной пройдите, пожалуйста, товарищ полковник.

Глава 12

Я невольно опустил взгляд на петлицы. Ну да, щит, мечи. Редкая птица на передовой. Может, поэтому и внимания не обратил, когда первый раз посмотрел.

– Здесь недалеко кабинет, там побеседуем. Мы недолго, простая формальность. Вещи пусть в палате постоят.

Знаем мы ваше «недолго». Уведут в домашних тапочках, а потом в пятьдесят третьем по амнистии выпустят. Хотя товарищем называет, не гражданином, и один, без сопровождения. Так что я барахло своё оставил под приглядом соседей по палате.

В том, что рядом, Дмитрак не обманул. Даже на другой этаж не поднимались. В качестве чего тут у них в госпитале этот кабинет используют, определить трудно. Стол простой, древний как дерьмо мамонта, шкаф одностворчатый для одежды, тоже при царе Александре-освободителе сварганенный, три стула и фикус на подоконнике.

Военюрист по-хозяйски залез на место