Через час забрезжила надежда, через полтора у меня вышел первый приличный эскиз. О чем я тут говорю? Набросок – это не есть незаконченный рисунок, на который не хватило времени или усердия. Нет, достойный набросок – это отдельный жанр, совершенно самостоятельный и абсолютно законченный (вопреки утверждению Большой Советской Энциклопедии; в ее пятидесяти толстенных томах собрана невообразимая бездна всяких нелепостей).

Твоя задача – очаровать зрителя легкостью и размахом графической манеры. Ты должен за несколько мгновений набросать на листе рисунок, пронизанный взволнованной страстью, наполненный звонкой жизнью. Никаких жестких линий, никакой моделировки, к черту черчение! Ты – бог, ты – царь, ты – гений! Ты оперируешь воздухом и солнцем, творишь из брызг звезд и пятен света. Ты находишь квинтэссенцию мира и выражаешь ее в одной линии. В ней, в этой линии, спрессована вся человеческая цивилизация, в ней заключена вселенная – в идеале, разумеется.

Лариса спала тихо и покойно. Лишь один раз вздохнула – тяжко, горестно, и, точно освободившись от каких-то пут, потянулась; выставив руку, она уронила на плечо голову, ее кисть в безвольном жесте – смесь грации и страдания – свесилась с дивана. Эта рука – о господи! – у меня ком застрял в горле: от матовой бледности кожи, от утонченной хрупкости пальцев, от моей неспособности уберечь и защитить ее от мерзости нашего окаянного мира, впору было удавиться.

Опустив альбом на ковер, я неслышно подошел к ней. Едва касаясь, провел ладонью по бедру, осторожно лег рядом. Лариса даже не пошевелилась. Закрыв глаза, я продолжал видеть ее руку, ее лицо. Слышал ровное дыхание. Неожиданно мне пришло в голову, что пошлость и патока любовной лирики, всех этих страдальческих баллад и сонетов – возможно, всего лишь предельная обнаженность чувств. И если ты не испытал восторга этого чувства или забыл его, то заявления типа «я не могу жить без тебя» или «ради тебя я готов умереть» вполне логично вызовут лишь скептическую ухмылку. Да, в них мало творческого изыска, они наивны и простодушны. Но так же бесхитростны хлеб и вода. И даже самый утонченный эстет, очутившись в пустыне, не станет мечтать о шампанском и эклерах. Мы все одинаковы, и все зависит лишь от ситуации.

Короткий звонок в дверь прервал мою неглубокую философию. Лариса даже не шелохнулась, продолжала спать. Я соскочил с дивана, быстро прошел в прихожую. На пороге стояла соседка из восемьдесят пятой – Корнеева.

– Что у вас с газом? – Наташка одной рукой стягивала куцый халат на тугой груди. – Ты что, спишь?

– С каким газом?

– Из Мосгаза звонят, утечка, говорят…

– Кому звонят?

– У тебя телефон занят, позвонили мне. – Соседка поправила волосы, кивнула игриво: – У тебя там кто-то есть? Девицы?

– Да! Три! – Я потянул носом, газом не пахло вовсе. – Погоди…

Пошел на кухню: слегка воняло помойкой из мусоропровода. Конфорки на плите не горели, проверил все ручки – закрыты до упора. Взял телефонную трубку, в ней ныли короткие гудки.

– С телефоном что-то. – Вернулся в прихожую. – Что они сказали? Мосгаз?

– Проверить сказали. – Она пожала округлыми плечами. – Зайти к вам, сообщить.

– Спасибо.

– Может, покурим? – Наташка мотнула головой в сторону лестницы. – У меня есть. «БТ».

Из кармана на крутом бедре выпирали квадратная пачка и зажигалка.

– Да нет. Спасибо. Кольке привет передай. – Я взялся за дверь. – Как он там?

Она колюче посмотрела мне в глаза.

– Так же. Слепой. – И добавила мягче: – Ты б зашел, Голубь, а? Ему там совсем фигово одному.

– Да. Конечно, – с усилием соврал я. – Привет передай, ладно?

Закрыв дверь, еще раз зашел на кухню, остановился у окна. Настроение испортилось окончательно.

Колька был, что называется, друг детства. Определение, подразумевающее лишь ностальгическую связь и не обязывающее ни к чему в настоящем времени. Моя мать, прагматичная дама, строгая, из вузовских преподавателей, когда с Колькой два года назад случилась беда, сказала категорично: я не удивляюсь, странно, что он еще жив остался. Она звонила из своей Африки, я замер с трубкой в руке, по спине прошел холодок: а что она сказала бы про меня? Наверное, тоже не удивилась бы.

Я прижал лоб к холодному стеклу. За окном смеркалось, наступал вечер. Да, да, разумеется, Колька сам виноват: начал пить еще в школе, никуда не захотел поступать, торчал за гаражами с местной пьянью; портвейн, южное-крепкое, одеколон – классическая история, чего уж там.

Я поплелся в гостиную.

– Опять соседка? – не просыпаясь, выдохнула Лариса. – Все ходит…

Зазвонил телефон, я дотянулся до трубки:

– Слушаю.

– Квартира Голубевых? – наглым баритоном гавкнул мне в ухо по-пролетарски развязный голос. – Кто там ответственный квартиросъемщик? Позовите!

– Кто звонит? – в тон ему отозвался я.

– Мосгаз, – недовольно рыкнул пролетарий и что-то добавил в сторону, похоже, выругался. – Утечка у вас в квартире. Утечка газа.

– Нет никакой утечки. Я проверил.

– Проверил он… Утечка через муфту газоразборника, который в стене. Возможно скопление газа в межстенном пространстве. Скопление газа и взрыв. Проверил он…

– Нет запаха газа. Как может быть утечка без запаха?

– Ну умные все, сил нет! – Он снова выматерился в сторону. – А вот когда рванет? Как на Павелецкой прошлым годом, шесть этажей к едрене фене, как корова языком. Проверил он… Ладно, мастера сейчас пришлем.

Произнес так, точно мне наконец удалось уговорить его. Гегемон хренов. Я бросил трубку. Лариса, пробудившись окончательно, капризно спросила:

– Что еще? Какой запах?

– Газа. – Я сел рядом. – Мосгаз это. Слесарь сейчас придет.

– А сколько времени? – Она аппетитно, как ребенок, зевнула во весь рот. – Вечер уже? Мосгаз?

За окном висело тусклое небо цвета шинельного сукна с горящей оранжевой полосой на западе. Университет на Ленинских горах казался черной готической башней, по недосмотру перенесенной сюда из страшной немецкой сказки про злобных людоедов и заблудившихся сироток.

– Мосгаз, который Иванесян? – Она обвила мою шею и потянула вниз, к себе на диван. – С топором который?

Нас в детстве им пугали: то ли Ионесян, то ли Эгонесян – короче, Мосгаз. Чтобы мы, не дай бог, не вздумали открывать двери кому попало. Страшный бука, чернобородый цыган с мешком, ворующий детей, наш московский Джек-потрошитель. Первый знаменитый серийный убийца Советского Союза. Он числился массовиком-затейником в клубе, любовнице врал, что он тайный агент госбезопасности, выполняющий секретное задание, а на самом деле он был недоучившимся певцом Тбилисской консерватории.

Орудовал туристским топориком, купленным в магазине «Рыболов-спортсмен» за десять с полтиной. Им, этим топором, он убивал детей и женщин. Из нищих квартир уносил мотки пряжи, транзисторные радиоприемники, дешевые бусы, выворачивал карманы жертв, собирая копейки. Жуткий монстр оказался жалким трусом и мелким вором, на следствии плел что-то про Раскольникова, потом выяснилось, что Достоевского он даже не читал.