Я стремителен, но не суетлив. Все мое существо сосредоточено в правой руке – в ней квинтэссенция моего мастерства, моего опыта, моего таланта! Кто направляет мою руку, кто он, мой шустрый гений, – бес или ангел? Кто вдыхает божественную легкость в прозрачность теней, кто с дьявольской точностью ставит сияющие блики? Сатана или херувим – кто он? Кто… Если уж откровенно, мне плевать!

По богатству тональной роскоши уголь превосходит все другие материалы. В любой градации уголь отличают бархатистость и сочность – от дымчато-серого до черной сажи. Углем легко работать, он хорошо ложится на бумагу, не требуя от художника большого физического напряжения: малейший нажим уже оставляет на бумаге видимый след. Это свойство угля позволяет рисовальщику быстро работать даже тогда, когда приходится покрывать на бумаге большие поверхности. Попробуй сделать то же самое карандашом!

Внутри меня буря! Цунами! Извержение Везувия! Ни с чем не сравнимый восторг творения! Вот настоящий экстаз! Глупцы и ничтожества, воспевающие плотские утехи – любовную страсть, эйфорию опьянения, наркотический транс, – как же мне жаль вас, подслеповатые кроты! – ваш интеллект не выше обезьяньего, ваши чувства грубы и примитивны, ваши желания сродни коровьей экзальтации. Творчество – вот несравненный наркотик! Божественный ток трясет мое тело, в жилах моих не кровь – кипящая ртуть! Но лихорадка, в которой бьется душа, никак не отражается на твердости моей руки. Никак! О боги, не чудо ли это!

Уже почти не глядя на натуру, завершаю рисунок. Пылко и страстно. Обобщаю, растирая уголь пальцем, ладонью – жесты похожи на ласку. Трогаю бедро, закругляю, закругляю двуглавую мышцу бедра, увожу в тень рефлекс от простыни на ляжке. Ласкаю! Подчеркиваю тени – слегка, почти не касаясь углем бумаги. Добавляю леонардовского сфуматто, тень должна быть размытой и прозрачной, тогда возникает объем, появляется воздух. Рисунок оживает.

Все! Отступаю от мольберта, шаг, два, три. Стою и вглядываюсь. Дышу так, точно карабкался на гору. Как же хочется пить… Кажется, все удалось. Да, рисунок получился. Он хорош, да что там хорош, он просто великолепен! В горле ком – боже, какое же это чудо! Настоящее чудо! Черными от угля руками вытираю лицо, размазываю пот и слезы. Как такое возможно? Бумага и уголь, черное и белое, плюс набор приемов и знаний, немного опыта и упражнений. Свет и тень, тень собственная, тень падающая, полутень, рефлекс, блик… Непостижимо…

Ты спрашивала, отчего я не убил себя. Надеюсь, теперь ты поняла, надеюсь, мой ответ тебя удовлетворил. И дело тут не во мне, я – никто, меня не существует. Все дело в этом божественном огне, который Творец вдохнул в меня, я не более чем сосуд. Оболочка.

Земля еще не оттаяла. Весна в этом году не задалась, неделю назад снова выпал снег. И это в середине марта. Лопата со звоном врубается в грунт, я откидываю тяжелые пласты, на черном срезе битым стеклом искрятся кристаллы льда. Чуть глубже начнется песок, и дело пойдет веселее.

Подтащил тело к краю. Варвара, закутанная в простыню, напоминала гигантский белый кокон. Спихнул труп в яму, взял лопату и начал забрасывать землей. С непривычки ныла спина, за зиму обленился, наверное, прибавил килограмма три.

Пару раз останавливался, очень хотелось закурить, но я пересилил себя. Теперь курю три сигареты в день. Две уже выкурил, последнюю приберегу на ночь. Кто знает, что может случиться, когда наступит темнота…

Получился аккуратный холм, срезаю лишний грунт, с силой втыкаю лопату в землю. Отряхиваю ладони. Вот и все, наивная Варвара, спи с миром. Тебя тут никто не потревожит.

Холм Ларисы сровнялся с землей, но я точно знаю, где он. Опускаюсь на колени, беззвучно, мягко; из-под опавших сосновых иголок пробиваются крокусы, бесстыдно-яркие, такие неуместные, такие живые, на жухлом мертвом ковре. Трогаю пальцем упругие фиолетовые бутоны – они холодные, почти ледяные. После, раскинув руки, прижимаюсь к земле. Озноб медленно входит мне в грудь, чистый и настороженный, я ощущаю пульс: Лариса, это ты?

Я знаю, что в чем-то виноват, но не могу понять, в чем.

Меня мучает простой вопрос: как нам удалось создать такой бесчеловечный мир? Ведь каждый из нас по отдельности не так уж плох. Каждый из нас любит свою мать и свою дочь. Или сына. Каждый беседует с распятым Богом, тем, который страдал и был убит за то, что учил милосердию. Милосердию, понимаешь? Почему же мы с таким упоением продолжаем унижать друг друга? Ведь Бог просил нас этого больше не делать.

Я наивен, я стар. У меня нет никого, кроме двух старых псов. У меня нет ничего, кроме карандаша и листа чистой бумаги. Я почти перестал спать – зачем? Впрочем, я продолжаю видеть сны – ты знаешь, о чем я говорю. Лариса, шепчут беззвучно мои губы, Лариса, ты слышишь меня?

Еще мне снится река, быстрая и шумная. Темная вода сильным потоком несется вниз, сверху цветут яблони, еще выше – небо. Если долго смотреть на воду, то начинает казаться, что ты сам плывешь куда-то. Что мы все плывем куда-то. В темной воде исчезла ты, в нее канули мои родители, дед и бабка, кажется, вода проглотит все без следа. Скоро там исчезну и я.

Но я уверен в одном: там, в этой темноте, ты протянешь руку и поведешь меня в тот мир, где мы были счастливы. И ты снова будешь опускаться на стул, затянутый драпировкой, и мой карандаш снова с тихим шорохом будет касаться белой бумаги. И из ничего, из пустоты, из небытия будет возникать твое лицо, твои глаза, твои губы. Из пустоты… Да, ты права, это похоже на колдовство. Я скажу больше: это чистая ворожба.