1.

«Давно, усталый раб замыслил я побег

В обитель дальнюю трудов и чистых нег»

А. С. Пушкин

Товарищ Вождь сидел в Крепости, в своём рабочем кабинете и бегло читал письма, адресованные лично ему и отобранные секретариатом, как наиболее заслуживающие внимания. Плотно зашторенные окна отгораживали Вождя от всего: от города и мира, вселенной и людей… Свет настольной лампы мягко, не ослепительно, а уютно освещал обширный стол, покрытый зелёным очень качественным сукном, словно для игры в бильярд в лучшей биллиардной Города. На сукне, в пределах досягаемости вытянутой руке, кроме всего прочего, располагались в строгой последовательности: слева – хрустальная пепельница, коробка папирос «Герцеговина Флор», изогнутая трубка, спичечный коробок, на этикетке которого изображён аэроплан в облаках, а под ним лозунг: «Все в ОСАВИАХИМ!». Справа – гранёный стакан в тяжёлом серебряном подстаканнике с недопитым остывшим чаем с лимоном, венецианская резная вазочка с печеньем, кнопка вызова секретаря, сидевшего за двойными массивными дверями в приёмной и сонно клевавшего носом, всхрапывавшего время от времени. От этого вздрагивавшего и просыпавшегося. Потому, что трудно было понять, какое время суток сейчас: поздняя ночь или раннее утро.

Время от времени Вождь, после очередного прочитанного письма, брал в руку синий карандаш, размашисто ставил резолюцию и откладывал отдельно. После чего, сидел неподвижно, задумчиво уставившись в одну точку, затем брал следующее и читал скоро, прищурив глаза, вздыхая и покачивая головой. Содержание посланий было разным, но сводилось к одному и тому же: помочь восстановить справедливость. Писали рабочие, колхозники, инженеры, заключенные… Вождь, иногда, протяжно зевал и, хотел уже, было, закончить нудное занятие и велеть секретарю вызвать машину – ехать на Ближнюю дачу спать, но послание, которое он держал в руках сейчас, разогнало дремотную муть и вызвало живейший интерес. Подписано оно было необычно: «Тарзан». Такие письма Вождю уже приходили. Стиль их изложения – лёгкий, остроумный, слегка ироничный, казался Вождю очень знакомым, но автора он определить, долго не мог… Вождь хмыкнул, пробормотав вслух: «Какой такой опять ещё Тарзан-нарзан?», и погрузился в чтение. Но на этот раз на сложенных вдвое листках в клетку метался крик души. Вопль отчаяния писателя и драматурга, произведения которого не печатали, не ставили в театрах, вследствие чего этому «Таразану» жить было совершенно не на что, он бедствует и находится на грани нищеты.

Вождь – человек, знающий и любящий литературу, хотя на чтение оставалось совсем мало времени, вновь постарался угадать: кто бы мог быть этим «Тарзаном», и не сумел! Умных и талантливых, в основном, выслали за границу, или разоблачили, как гнусных шпионов и осудили, кого на длинные срока, а некоторых – и «без права переписки». А кто-то, догадался и сам благополучно скончаться, (Буревестник революции, например) не дожидаясь прихода за ним товарищей из государственной безопасности. «Неужели, не всех вольнодумцев подмели?» – рассеянно подумал Вождь, ещё раз перечитал письмо, и, вдруг, его озарила догадка… Он порывисто надавил на кнопку вызова секретаря, и держал до тех пор, пока секретарь не появился: неслышно, незримо, будто бы материализовался из воздуха, замерев, почтительно вытянулся в струнку, пожирая Вождя преданным взглядом, держа наготове в руках остро оточенный карандаш и толстый блокнот.

– Лариона ко мне! – негромко бросил ему Вождь глуховатым голосом, потянувшись за следующим письмом. Прочитанное же – он отложил особо.

Нарком – всесильный шеф госбезопасности Бебия, прибыл так скоро, словно ожидал в приёмной. За отблесками стёкол пенсне, глаз его совсем не было видно, щёки краснели от волнительного румянца, широкая грудь дышала учащённо. Вождь мельком бросил на него взгляд, продолжая внимательно читать очередное письмо, ехидно подумал: «Пускай постоит, понервничает… Ишь, рожу наел!» Затем, вприщур, оглядев наркома, заговорил тихо, весомо и печально:

– Дармоеды у тебя работают, Ларион! Жалование зря получают…

– Виноват, товарищ Вождь, – щёлкнул по-старорежимному каблуками нарком, залился совершенно свекольным цветом и спросил кротко, – вы кого имеете в виду?

– Да всех, всех, Ларион! Вот написал мне письмо некий Таразан… Хорошее письмо. Дельное. И не первое, замечу. Советский писатель, драматург. Бедствует совсем. А мы не знаем – кто такой? Почему бедствует? В чём причина, что за беда с ним приключилась?! На вот, прочти, – с этими словами вождь протянул наркому письмо, добавив с досадой, – не знают твои люди, что за Тарзан такой!

Шеф госбезопасности, осторожно чеканя шаг, подошёл к столу, почтительно взял письмо, нахмурив брови, пробежал глазами по строчкам, написанным летящим, вьющимся почерком без единой грамматической ошибки. Затем поднял на Вождя преданный взгляд, замерев. Только ноздри длинного хищного носа с утолщением на конце, раздувались. Вождь не спеша распотрошил папиросу в трубку, попыхтел, раскуривая, разогнал рукой дым, встал, прошёлся мягко по кабинету и вопросительно, с насмешкой, посмотрел на наркома. Бебия, поворачивался всем корпусом вслед за перемещениями Вождя. Оба молчали. Наконец, Вождь медленно и наставительно произнёс:

– Найти и доставить ко мне! Живым, здоровым, невредимым. Ты меня понял, Ларион?! И учти, что никакие подставные литераторы мне тут не нужны. Я догадался, кто этот Тарзан. А теперь ты поломай голову.

– Понял, товарищ Вождь! Разрешите выполнять?

Вождь, молча, покивал головой и сделал правой рукой жест, означающий: свободен. «Этот Мастер – настоящий мастер! Но, не наш человек. Совсем не наш…» – ухмыльнувшись, подумал Вождь, вспоминая те произведения, что ему давали прочитать из написанного автором письма, и вздохнул: «Расстрелять я его пока не дам. А дальше – видно будет!»

2

Мастер находился в положении, близком к отчаянию. Его затравили в прессе, обвиняя в прославлении чертовщины, воспевании белогвардейщины, безыдейности, декденстве, попрании великих принципов соцреализма в творчестве. К тому же, болезнь его, из-за нервотрёпки и огорчений, обострялась всё чаще и чаще. Мучили боли в спине, временами разламывалась, от болей, голова и зрение становилось хуже…

Ни одно издательство не соглашалось печатать его произведения. Театры отказывались ставить его пьесы. С БХАТом (Большим художественным академическим театром) отношения были разорваны давно, театр Автандилова стыдливо отмалчивался, в Большом музыкальном театре, где он подвизался писать либретто, заказов не давали. Он вот-вот ожидал ареста и был на грани нервного истощения. Поэтому Мастер нисколько не удивился, когда в его квартиру настойчиво позвонили, и порог уверенно перешагнули двое молодцев в костюмах одинакового кроя и широкополых шляпах, с выправкой военных, и оловянным выражением лиц. Замогильным холодом веяло от них. « Это люди оттуда!» – панически подумал Мастер.

Сердце его зашлось, душа заметалась в нечеловеческом, первобытном ужасе кроманьонца перед саблезубым тигром. «Вот оно! Но, почему днём, а не ночью?» – вихрем пронеслась мысль и, тут же, он почувствовал,