Я поздно засыпал и рано просыпался, долго лежал, слушая погоду за стеной. Если не было сильного ветра, спускался к озеру и уплывал на лодке. Это была удивительная лодка, не весельная, не дощатая, а сработанный из цельного ствола долгий долбленый челнок-плоскодонка. Почти без осадки он скользил по поверхности воды, стремительно проносясь от толчка шеста над цепучими травами и прорезая заросли тростника. В небольших заводях, где вода закручивается и успокаивается, я загонял лодку больше чем наполовину в тростник и ловил черных шумных окуней и подъязков, линей, иногда на живца брала щука, и старое удилище из лещины натуженно сгибалось от рывков лески. Но чаще я просто странствовал по озерам — Ивану, Великому, Дубовому, Святому, — отыскивая самые немыслимые проходы в зарослях тростны. Когда уставал, пускал лодку на самотек, ложился на дно и следил за стаями улетавших гусей.

После целого дня, проведенного на озерах, я возвращался на кордон, еще с воды вглядываясь в темное возвышение берега, где стоял серый дом с острыми скатами крыши. Изредка сквозившие ощущения города были безвкусны. Я забыл его и делал лишь то, что мне хотелось делать. Мир, в котором я жил, не ведал границ. Туманное небо соприкасалось и незаметно переходило в землю, та заполнялась водой, и из воды выходили моя лодка и дом. И мне казалось, что это был простой, ясно и разумно устроенный мир, где не может быть никаких бед.

Кордон стоял вдали от деревень, и за все это время я не встретил ни одного человека. Но однажды со стороны реки послышалось надсадное гудение мотора. Звук то отдалялся, то приближался, и нельзя было понять, куда едет лодка — вверх или вниз, так сильно петляла река. Неожиданно лодка вылетела из-за поворота и стала стремительно приближаться к берегу. Я подошел к воде и увидел мужика в гимнастерке и девушку с выбивающимися из-под капюшона светлыми волосами. Мужчина спрыгнул на землю, затащил лодку и подошел ко мне.

— Ты чего тут делаешь?

— Живу.

— А ключи кто дал?

— Старуха из деревни.

— Какая еще старуха?

— Першихой ее звать.

— Ты, что ей, родственник?

— Знакомый.

— Ружьишком балуешься?

— Нет у меня ружья.

— А чего же тогда делаешь?

— Отдыхаю, — ответил я уже с досадой на учиненный мне допрос.

— Турист, значит, — протянул мужик угрожающе. — Ну ладно, живи. А я у старухи еще спрошу, на кой ляд она тебя пустила.

Он еще раз взглянул на дом и стал отталкивать лодку от берега. Через несколько дней я поехал в деревню купить хлеба и сигарет, по дороге зашел к Першихе и спросил у нее про мужика.

— Да егерь-то, Федор.

— А чего он у вас такой сердитый?

— Пес он, — спокойно заключила Першиха. — Житья от него никому нету. Он, може, думаить, это все теперь ево, раз он егерь. И река, и лес. Нет, мил человек, это все обчественно, а не ево. Грит мне тут весной, мол, ты, чиво, старуха дрова из лесу прешь? А ему: ты бы лушше помог, лешак. Нет, грит, штраф ему давай. Ну плюнула я в ево рожу бесстыжую, а денюшку то все равно плати.

— Но ведь это просто неразбериха какая-то. Дрова вам обязаны давать, а егеря можно понять. Тут заказник.

— Во-во неразбериха, — уцепилась Першиха. — Вот он бы и разобрался. Вот который чужой, таво и штрафуй. А сваво не трожь. Я туточки родилась, робила, дитев рожала, мужа схоронила, а он мне позорище такое. Ты б, мил человек, поговорил с ним, чай ты с самой Москвы — може он тебя послухает.

— А где он живет?

— А вона на выселках за лесом.

— С семьей живет?

— С дочкой. Ох жалко девку, к ей завсегда придешь, поплачися, она, таво гляди, отца и упросит, не будет штраф брать.

— Чего ж жалко-то тогда?

— А ты, поди-ка, поживи с псом таким. А она у него все делаить. И по хозяйству, и стираить, со скотиной, все делаить. Матери-то у них нет. Ушла от него Дуня его. Не могу, грит, с этим зверем жить. А дочка-то Лариса-то, вишь, осталась. Замуж ей пора — да кто ее возьмет?

— Ну, такую-то красавицу всяко возьмут.

— Был у ней один жаних. Дак Федя его с ружжем из лесу как зайца погнал. Вот и не суецца никто. Он ее никуда не пущаить, а с ним, паразитом, все равно никто не уживеца. А девка-то хорошая, баская. Ее как ни встретишь, ни поплачисся… Ты б помог нам, мил человек.

— Я человек приезжий.

— Во-во. Все так говорят. Они — мол, человек, приезжий. Други — местный, он с меня будет штраф брать. Так и живем. А в магазин ты не ходи. Он сегодня закрыт. Хлеба я те дам, а нащет курева, это вон иди к соседу. У него завсегда махра есть.

Я взял у нее хлеба и вернулся на кордон. Егерь больше не тревожил меня, и на какое-то время я забыл о его существовании. Туманные, теплые от влажных, южных ветров ночи были нежнее, чем в июле. Я забирался по наружной лестнице на чердак и смотрел на озеро, сад и матово поблескивающую полоску леса при свете луны. Внизу, как темные ленивые рыбины, шевелились и скользили тела деревьев, змеились блестки травы, просветлевшие от желтизны листья. Было тихо-тихо, и не слышно ничьих шагов, разве что изредка плескала в озере рыба.

Однажды утром я уехал рыбачить на дальнее Лебячжье озеро. К месту я добрался только под вечер, поставил снасть, вскипятил чаю и забрался ночевать в стожок сена. Небо вызвездило, над заливным лугом поднялась луна, разом развеяв смутную истому ночи и расчертив ее на свет и тени. Наутро ударил заморозок, остожье покрылось инеем, было холодно и чисто, и видно, как над озером вставало иззябшее пунцовое солнце. Поднялась крутая короткая волна, рыба ушла на глубину, и я стал собираться в обратный путь. Черпая на волне воду, я пересек озеро и вновь пустился в лабиринт проток, отыскивая рыбачьи метки. Но вскоре я перестал узнавать места. Я должен был давно выйти в русло Пры, но справа и слева возвышался и раскачивался тростник полутораметровой стеной, в воде не было признаков течения — водоросли стояли прямо, а не клонились в сторону. И сколько я ни вглядывался, я не видел ни одной рыбачьей метки — шеста, надломленной тростны или кольев. Начинало смеркаться и меня стало знобить. Лодка беспомощно сновала по застывшей воде, и я понял, что заплутал в протоках. Я лег на дно лодки, укрылся брезентом и задремал в ожидании рассвета.

Меня разбудил крик ночной птицы. Она кружила над лодкой, то взлетая вверх, то спускаясь к самой воде, и словно показывала, куда плыть. В сознании или бреду я взял шест, оттолкнулся, и лодка снялась с места. Я шел за птицей больше часа. Она исчезала в темноте и снова появлялась, а я толкал и толкал лодку, и не было сил передохнуть. Потом я почувствовал, что лодка пошла легче, поднес к воде несколько спичек и при их мечущемся коротком свете увидел, что вода зашевелилась, и травы стали клониться вперед. Еще сильнее я толкнулся шестом ото дна, но внезапно он увяз в иле, выскользнул у меня из рук, и челн понесло вниз. Я попытался остановить его, сделал неловкое движение и упал в воду. Ноги сразу же ушли в ил, я судорожно рванулся, и мне удалось зацепиться за лодку. Выйти на берег и обсушиться было негде — кругом на многие километры тянулся тростник. Я быстро коченел на ветру и вскоре перестал чувствовать стынущее тело. Я впал в забытье, и только мешал забыться до конца ровный гул не то приближающегося, не то отдаляющегося мотора.