Я пришел в себя на печи, укрытый ватником. За дверью слышался негромкий разговор.

— К Першихе надо сходить, — сказал женский голос. — Он ведь ей родственник, кажется.

— Да какой он родственник! Так, турист — таскается, а мест не знает.

— Да вроде не сезон.

— А поди спроси, что он тут потерял!

— Я погляжу за ним.

Дверь открылась, и в светлом, полоснувшем по глазам проеме я увидел дочь егеря. Она подошла ко мне, и я приложил ко лбу ее прохладную ладонь.

— Вы не спите? — спросила она шепотом.

— Сплю.

Когда я проснулся, было уже совсем светло. Рядом на стуле лежала моя сухая одежда. Я встал и пошел искать хозяев. После вчерашнего происшествия я чувствовал лишь небольшую слабость. Ларису я нашел около загона, где она кормила порося.

— А где отец?

— Скоро вернется. Вы есть хочете?

— А может быть, подождем, пока хозяин вернется?

Она в нерешительности остановилась, а продолжать кормить при мне порося стеснялась. Меня же тянуло узнать побольше о егере.

— Он что, браконьеров отлавливает?

— Да.

— А туристов почему не любит?

— Пожары от них бывают.

— А ты тоже туристов не жалуешь? — спросил я шутливо.

— Нет, они мне нравятся, — сказала она очень серьезно. — Я всегда смотрю, как они мимо проплывают. Их тут летом много.

Мы зашли в дом. Лариса села у окна и стала глядеть на реку.

— Ты, значит, за хозяйку в доме? И не скучно тебе?

— Иногда.

— А где работаешь?

— Нигде. Отцу помогаю, но он меня с собой редко берет.

— Почему?

— Боится. В лесу всяко может случиться.

Вскоре приехал Федор.

— Здравствуйте, — я поднялся из-за стола, шагнул ему навстречу и протянул руку. — Выручили вы меня вчера. Кабы не вы, кормить бы мне щук.

Федор буркнул что-то под нос.

— Давайте обедать, — полувопросительно сказала Лариса, с тревогой поглядев на отца.

— Я потом поем. Дай ему что-нибудь и вели, чтобы убирался отсюда.

Лариса повернулась ко мне вся красная, растерянная, и, не дожидаясь ее объяснений, я сказал:

— Спасибо тебе. Я дома поем.

— Вы не обижайтесь на него только. Он просто сегодня не в духе.

— Да мне-то что обижаться? Ты сама приходи ко мне.

Лодка, еще сырая и грязная после вчерашнего, была привязана к мосткам. Я взял небольшую жердь и оттолкнулся от берега.

Погода испортилась. Теперь я редко уплывал на озера и перевернутая вверх днищем лодка лежала на песке, как выбросившаяся на берег громадная черная туша. Я читал старые журналы и иногда уходил в лес. Там было сыро, в черных каналах и маленьких озерцах, разбухая и темнея, лежали листья. Грибов почти не осталось, и за полдня мне удавалось набрать два десятка размякших чернушек. Их приходилось подолгу отмачивать в соленой воде, но все равно они сильно горчили. И мне уже было не по себе от одиночества, гудения ветра в тростнике и пустынной, зыбкой воды, перемешанной с торфом.

Однажды в сумерках ко мне пришла Лариса.

— Что ж ты раньше не приходила? Я скоро уезжаю.

— Я попрощаться пришла.

— Тебе надо уехать отсюда, Лариса.

Она молчала и как будто не слушала меня.

— Тебя не пустит отец? Хочешь, я поговорю с ним?

— О чем?

— Ведь не враг же он тебе.

— Он не будет никого слушать.

Она встала и пошла к двери.

— Я провожу тебя.

— Не надо. Заблудитесь где-нибудь опять.

С утра по озеру гуляла с пенистыми барашками взбаламученная волна, и мне пришлось идти вдоль тростны, то и дело вычерпывая воду. Около деревни я вымыл лодку, затащил ее на берег и пошел к Першихе отдать ключи.

— Ты вот што, мил человек, — сказала старуха смущенно, — ты не слухай, шо я тебе об Феде наговорила. Он мужик, ниче, хороший. Работа ево така, а не то заместо ево пришлют чужова, тада беда. А Федя, он нашенский.

С того сентября прошло несколько лет, и как-то мне случилось поехать в Касимов. По дороге я сделал небольшой крюк и навестил знакомые места. Был конец ноября, в деревне на Иван-озере все лодки были вытащены на берег. Я пошел к Першихе, но ее дом был заколочен.

— Ты кого ищешь, парень? — окликнул меня мужик из соседнего дома. — Померла старуха. Года два как померла.

— А егерь, Федор?

— Уехали они.

— Куда?

— Кто ж его знает? — ухмыльнулся он. — Мужичкам он поперек горла встал, вот его и пощупали. А может, тебе новый егерь нужен?

Я долго шел в обход озера по подмороженным мшарам и только под вечер дошел до кордона. Дом был разорен. На полу валялись осколки стекол, тряпье, разбитая керосиновая лампа и несколько кирпичей. Я бродил по разгромленному дому, скоро стемнело, я сел у печки, развел огонь и стал греть окоченевшие руки. Ветер выдувал тепло из дома и хлестал ветками стены и крышу. Под утро выпал снег, и земля затихла.

Еще в юности я полюбила гулять по Москве. Часами я бродила по неровным московским улочкам, кружила переулками от Обыденки до Патриарших прудов и от Сретенки до Таганки, избегая шумных проспектов и людных площадей. Я заходила в тесные дворики и высокие подъезды, поднималась по стертым лестницам на верхние этажи и смотрела, как качаются редкие деревья и недвижимо и покойно уходят в небо золотые кресты. Город приближал меня к себе, но странное дело, мне казалось, что я не познаю, а вспоминаю его. Я ходила по московским улицам, как ходила за век до меня моя незнакомая сестра, узнавала окна и вспоминала адреса за гулкими арками и чистыми дворами, и в этих адресах я многих недосчитывалась. Была ли это сила воображения или голос памяти, я не знаю, но откуда была во мне уверенность, что все это уже когда-то случалось, что я здесь когда-то жила и была счастлива. Со временем любимые московские районы стали связываться в моем сознании с временами года. Первый снег на листьях — Замоскворечье, ранняя весна с горьким текучим воздухом — Арбат, поздняя осень — Каретные ряды, лето — Ивановская горка и Таганка. Сколько километров и дней я исходила по несчитанным верстам улиц, по листьям, лужам, снегу осмысленно и бесцельно, по святой Москве, где так много было порушено, что радость ее перебивалась болью.

Так прошло несколько лет, и мне становилось все горше и труднее. Возвращение в мир обыденной жизни казалось мне несправедливым и было болезненным, как прикосновение грубой одежды к раненому месту. Я не любила ничего из этой жизни и чувствовала себя отлученной от самой себя. Мне было под тридцать, я была замужем, работала переводчицей в технической редакции и маялась. Мой муж, весьма честолюбивый и тем обаятельный лет семь тому назад, уже который год сидел на третьестепенной должности и все ждал повышения, полагавшегося ему по возрасту и стажу, но повышения не слали, он ссылался на какие-то интриги и злился. Со мной он бывал раздражителен и груб, вероятно считая, что его неуспехи на работе должны стать моей кровной обидой, и виня меня в том, что я ему не помогаю. Но общество его сослуживцев и их жен, пикники, где они со знанием дела жарили шашлыки, пили коньяк и рассказывали сомнительные анекдоты, представлялось мне настолько ужасным, что больше часа я там не выдерживала. Они были завистливы и лицемерны, и после того как однажды я прямо сказала в разгар веселья, что нельзя говорить там одно, а здесь другое, меня объявили персоной нон грата, и больше я в этом обществе не появлялась. Муж тяжело переживал этот конфликт, требовал от меня извинения, и одно время наши отношения ухудшились настолько, что мне казалось, скоро мы разведемся. Однако я на разводе не настаивала, а ему развод был не с руки из анкетных соображений. Так мы и остались жить вместе, хотя давно перестали быть мужем и женой. У меня была своя комната, куда ему не было входа, и этого мне вполне хватало.