Чжао Сяоцяну стало тошно, и съеденные накануне две миски пельменей со свининой и луком едва не полезли обратно.

А к Чжу Шэньду явился какой-то длинноволосый, закаливший свой дух дыхательными упражнениями «цигун», что помогло ему тиснуть в «Вечерке» пару крошечных рассказиков. И высказался:

— Я давно заметил, что этот малый, Чжао Сяоцян, мать его, подонок! Если досточтимый Чжу не отвернется от меня, то стоит ему мигнуть, и он сможет помыкать мной, как своим конем.

От этих слов у Чжу Шэньду почему-то началось сильное сердцебиение и двадцать четыре часа не прекращалось. Он стал избегать длинноволосого, возжаждавшего с помощью укрепляющей дух гимнастики или иных каких-то специальных упражнений сломать судьбу ничтожного Чжао Сяоцяна.

Попадались ловкачи, которые не «примазывались», а старались держаться посередке. Встретят многоуважаемого Чжу — улыбаются, точно так же, как при виде Чжао. Встретят Чжао — поговорят о погоде, точно так же, как с многоуважаемым Чжу. Радость переполняет их при виде многоуважаемого Чжу, как и при встрече с Чжао. В высшей степени внимательны к обоим, дабы ни к кому не склониться, ни на шаг не приблизиться, так сказать, не допустить перевеса ни на грамм.

И почтенному Чжу, и Чжао тошно было от всех этих пересудов, этой ужасной атмосферы, но они были бессильны. Ну мог ли, посудите сами, почтенный Чжу отвернуться от Юй Цюпин, отказать ей от дома? А Чжао — поступить так же по отношению к Ли Лили? К чему самому себе яму рыть? Этак в конце концов и останешься один-одинешенек. Нет-нет, уговаривал себя Чжао Сяоцян, я себе не враг, и поэтому лучше не обращать внимания ни на какие демарши, делать вид, будто ничего не слышишь. А почтенный Чжу успокаивал себя так: человек значительный не снисходит до суетных мошек, душа врачевателя — бесстрастное зеркало, в чтении находит успокоение дух. Увы, оба они уже не вольны были распоряжаться собой, ввергнутые в болото сочувственного шепота, назойливого внимания, и должны были выступать в роли неких «лидеров фракций».

Со временем пересуды поутихли, а люди, до них охочие, нашли себе другую тему — принялись рядить, кто станет преемником городского головы, как вдруг в январе 1984 года небольшой столичный журнал поместил материальчик «Дискуссия после зарубежной стажировки», написанный давним, еще со школьных лет, приятелем Чжао Сяоцяна. Этот журналист побывал у него полгода назад. Чжао уже запамятовал, что тот приходил, и вспомнил, лишь получив сразу два экземпляра журнала.

Статья, как говорится, «в основном опиралась на факты», однако в немалой степени была разбавлена — как маслицем, так и уксусом. Но куда журналисту, очеркисту, подумал Чжао Сяоцян, без таких украшений? Только так и могут они продемонстрировать свой талант и стяжать славу и популярность в читательских массах. Эта мысль несколько успокоила его.

В статье приводились слова Чжао Сяоцяна: «Нам очень недостает споров, дискуссий, не о людях — о явлениях, недостает того духа, которым пронизано изречение „учитель мне друг, но истина дороже“! За границей я частенько бывал свидетелем жарких дебатов по какой-нибудь научной проблеме, но заканчивалось заседание, и спорщики расходились, оставаясь все теми же добрыми друзьями. Мы тут кричим, кричим десятилетиями, а настоящих дискуссий-то и нет. Во-первых, стоит высказать что-нибудь свое, хотя бы слегка отходящее от общепринятого, сразу же нарвешься на обиду — дескать, в кого-то метишь, целишь, провоцируешь, тут уж не один обидится, не два, а все поголовно! А если и начнут, паче чаяния, дебаты, то под гром клятв „победить или умереть!“, и бьются, бьются без устали, забыв о предмете спора, и никому не ведомо, куда их заведут такие „дискуссии“! Ну о каком расцвете науки тут можно говорить!»

Цитировались и другие слова Чжао Сяоцяна: «Перед лицом истины все равны, — как просто это провозгласить и как трудно этому следовать! От каких только критериев не зависит истина: власть, тенденция, авторитет, положение, должность, порой смертельно опасная для нижестоящих, всякие там цензы, возраст… да что об этом говорить! Попробуй возразить высоконравственной особе, если она к тому же еще и в летах, — пусть ты и прав, но тебя же и упрекнут: ведешь-де себя непристойно. Циничные и амбициозные — вот, одним словом, каковы наши научные дискуссии!»

Завершалась статья цветистыми оборотами: «За два океана в поисках знаний отправился Чжао Сяоцян. Высоко взлетел, широко мыслит, легко излагает, ничто от него не скроется, зрит в корень, самую суть ухватывает, взор его исполнен мудрости, движения — решимости. Это жаворонок, поющий о весне, несущий весну в научные сферы нашей родины!»

Черт подери!

Дочитав, Чжао Сяоцян вздохнул и принялся беспокойно расхаживать по комнате. Полдня утешала его жена:

— Да ведь ясно же, что беседовали полгода назад и ты решительно ни в кого не метил, если сомневаются, пусть проверят, запросят Пекин, а потом, писал же все это не ты, а этот твой дружок, высосавший у нас полстакана канадского виски, а потом подливший в статью маслица да уксуса, украсивший ее всякими цветочками…

— Что толку объяснять все это? Думаешь, твоим мнением поинтересуются? Или ты забыла про У Ханя? Ведь свою пьесу «Хай Жуй уходит в отставку» он написал задолго до Лушаньского пленума, на котором Пэн Дэхуай был снят с министерского поста, и тем не менее У Ханя обвинили в том, что он будто бы взывал к отмщению за безвинно пострадавшего Пэн Дэхуая? Куда же ты собираешься нести свою правду?!

— Время-то другое!

— А я и не говорю, что то же!

Между супругами спор развития не получил, а вот Чжу Шэньду воспринял статью как взрыв атомной бомбы. Юй Цюпин, на сей раз уже даже без нервной дрожи, обессиленной бабочкой слетела с журналом в руках к почтенному Чжу и, найдя его очки, протянула статью — без каких бы то ни было подчеркиваний красным карандашом.

Эту махонькую статейку почтенный Чжу изучал сорок пять минут, обсасывая каждую фразу, каждое слово. Сначала он покраснел, затем позеленел, пожелтел, побелел, но постепенно взял себя в руки, и в конце концов ярость обернулась вялостью, даже какой-то оскорбленной апатией. Дочитав статью, он не проронил ни звука, только губы задергались и искривились в усмешке.

Юй Цюпин вдруг проявила особое понимание и, видя, в какой транс впал многоуважаемый Чжу, незаметно ретировалась. В общем-то, своего добилась, даже не ударив пальцем о палец.

Всю ночь Чжу Шэньду не сомкнул глаз и что-то непрестанно бормотал. Лицо горело огнем, словно от пощечин, и свистели летящие в него острые