подобные детали в произведениях живописи были не только бытовыми, но и психологическими, иносказательно характеризующими персонажа или преподающими моральный урок зрителю. Написанный Хогартом семейный портрет по заказу виконта Джорджа Чолмондели увековечил память его жены Мэри, умершей от туберкулеза. Беззаботность детей композиционно противопоставлена серьезности взрослых. Играющие фолиантами из огромной родительской библиотеки Джордж и Роберт олицетворяют невинность и непосредственность.

Павел Федотов.

Завтрак аристократа. 1849–1850. Холст, масло[155]

Утилитарное использование книг находим и в ранних карикатурах, где оно чаще всего комически обнажает узкомыслие, косность, ограниченность ума. Таков образ учителя из городка Крахвинкеля, выведенный Августом фон Коцебу в комедии «Немецкие мещане» (в другом переводе «Немецкое захолустье», 1803). Аналогичный образ в прикладном искусстве – фарфоровая чернильница «Медведь с трубкой», изготовленная в 1850-х годах на знаменитой Волокитинской фабрике помещика Андрея Миклашевского. Символизирующий обывательское отношение к литературе мещанин Топтыгин приспособил увесистый том под пуфик для ног, а из книжной страницы смастерил коробочку для пепла.

Йозеф Данхаузер.

Спящий художник. 1841. Дерево, масло[156]

Огюст Тульмуш.

Мама и дочка за чтением. 1882. Холст, масло[157]

Чарльз Роберт Лесли.

Дети играют в карету и лошадей. 1844. Холст, масло[158]

Чарльз Вест Коуп.

Урок музыки. 1876. Холст, масло[159]

Уильям Хогарт.

Семья Чолмондели. 1732. Холст, масло[160]

Иоганн Нуссбигель (приписывается).

Учитель Крахвинкеля, лежащий на диване с книгами. Ок. 1829[161]

Самозащита книги

Использование книг для вторичной переработки фиксировали, конечно же, и литераторы. Еще римские поэты были обеспокоены возможностью употребления их сочинений как обертки для рыбы. «…И часто буду служить удобным покровом макрелям», – сетовал Катулл. «…Чтобы тунцы и оливки не оставались без прикрытия», – вторил ему Марциал. Аналогичное предположение через полтора тысячелетия высказывал Мишель Монтень, опасаясь за судьбу своих «Опытов»: «Я предохраню когда-нибудь кусок масла на солнцепеке».

Возможно, самым ранним развернутым обращением к этой проблеме был сатирический трактат «Литературное государство» испанца Диего де Сааведра-и-Фахардо, написанный в начале XVII века, но опубликованный только в 1655 году, уже после смерти автора{57}. Список преступлений против книг поистине впечатляет! Поэтические сборники идут на «изготовление дамских картонок, оберток для прялок, катушек для мотков, коробок для конфет и аниса или кульков для генуэзских слив»{58}. Сатирические произведения превращаются в «пакетики для иголок и булавок, а также перца, под курительные трубочки и для использования в отхожих местах»{59}. Эзотерические трактаты используются для «изготовления шутих, фейерверков и прочих пиротехнических забав». Исторические сочинения направляются на возведение «триумфальных арок и картонных статуй», медицинские употребляются для производства «аркебузных пыжей», а философские – «для цветочных розеточек, картонных кошечек и собачек». Книги на древнегреческом догадливый цензор «пустил по аптекам для закрывания баночек с греческими этикетками, чтоб соблюсти тем самым национальность лечебных трав, которые эти склянки содержат»{60}.

Важно, что все описанное автор трактата представляет не как возможности утилитарного использования книги, ее эффективного применения в хозяйстве, но исключительно как варианты порчи и способы уничтожения. Внечитательские практики видятся Сааведре как совершенно противоестественные и неприемлемые. Эх, знать бы совестливому испанцу, что весьма скоро вся эта фантасмагория обернется реальностью…

В Англии XVII века на неподобающее обращение с книгой обратил внимание Джон Драйден. Влиятельнейшему литератору было не по нраву, что песенникам, альманахам, фольклорным сборникам и прочим изданиям, распространяемым уличными книготорговцами, суждено стать «мучениками духовки и жертвами клозета». И пусть это даже самые дешевые и ничтожные брошюрки, негоже поступать с ними подобным образом.

Обличение использования книг в угоду невежеству и дурновкусию усиливается в эпоху Просвещения. «Будучи в Гостином дворе, купил я несколько нужных мне безделиц, которые купец начал завертывать в печатные листы. Я из любопытства поглядел, чем обернуты купленные мной носовые платки. И, к крайнему сожалению моему, увидел, что употреблен лист "Физической географии"; батист на манжеты был завернут в лист "Естественной истории"; табак в "Логику"; шпильки в "Травник, или Ботанику"»{61}, – сокрушается анонимный русский автор «Сценки в Гостином дворе» (1792).

Свидетельства внечитательского обращения с произведениями печати находим и в личных дневниках литературных классиков. Знаменитый английский поэт-романтик Сэмюэл Кольридж получил удивительное напоминание о том, что его публикации нельзя продать, от своей служанки. Заметив, как она положила в камин чрезмерное количество бумаги, он мягко пожурил ее за расточительность. И что же ответила служанка? «О сэр! Да ведь это всего лишь The Watchman!» (издававшийся Кольриджем политический журнал).

А вот дневниковая запись Джорджа Байрона от 4 января 1821 года: «Я был не в духе, читал газеты, думал, что такое слава, когда прочитал в деле об убийстве, что мистер Уич, бакалейщик из Танбриджа, продал бекон, муку, сыр какой-то обвиняемой цыганке. У него на прилавке лежала "Памела" [популярнейший роман Сэмюэла Ричардсона], которую он рвал на макулатуру. В корзинке с сыром обнаружилась страница "Памелы" с завернутым в нее беконом»{62}.

Подобными примерами изобилуют и викторианские романы. Здесь книга с помощью текста свидетельствует в защиту себя, обороняется от посягательств, издевается над своими обидчиками. Впрочем, эти свидетельства не лишены философской самоиронии. Вот только несколько ярких эпизодов в диапазоне от одиозных до курьезных.

В «Острове сокровищ» Стивенсона пиратская «черная метка» вырезана из последней страницы Библии, где были напечатаны «стиха два из Апокалипсиса». Несмотря на то что сам обычай считается по большей части вымышленным, эпизод крепко врезается в память благодаря этому выразительному образу.

В «Домби и сыне» Диккенса тома служат удобству сидения на стуле низкорослого мальчика, который «сам приносил и уносил их, уподобляясь маленькому слону с башенкой». В «Дэвиде Копперфилде» аналогичная судьба уготована поваренной книге, что «служила подставкой [псу] Джипу, когда он становился на задние лапки». Затем она вовсе превратилась в цирковой реквизит: собачку выучили «взбираться на книгу без особого приглашения и стоять на ней, держа в зубах подставку для карандашей».

Ньюэлл Конверс Уайет.

Пираты готовят черную метку. Ил. к роману Р. Л. Стивенсона «Остров сокровищ». 1911[162]

Яркая деталь мемуарного сочинения Эдмунда Госса «Отец и сын» – шляпная коробка, изнутри оклеенная страницами захватывающего романа, которые неожиданно обнаруживает и увлеченно читает юный герой, ползая на коленках по полу. Сцена построена на парадоксе: нецелевое использование книги вновь возвращает ее в читательский обиход. Да и путь книги к читателю через ее утилизацию и вторичную переработку оказывается не таким уж иллюзорным. Интересно, Госс искренне в это верил?

Эверт Ян Бокс.

Портрет мадам. Сер. XIX в. Дерево, масло[163]

Излюбленным художественным приемом викторианских писателей было также изображение поведенческих практик – воспитательных, дисциплинарных, этикетных, эротических – сквозь призму обращения с книгами. Провинившийся ребенок получает по уху латинской грамматикой или молитвенником под ребра. Господа выказывают недовольство слугами, швыряя тома на пол. Или отдают прислуге книги, тем самым демонстрируя неприязнь к их авторам. В свою очередь, слуги роются в хозяйских библиотеках, собирая материал для сплетен и шуток. Жены отгораживаются книгами от мужей, уклоняясь от нежелательного секса. Или изящно наставляют им рога, загибая уголки страничек с описаниями красивых мужчин. Отцы семейств утыкаются носами в переплеты, избегая неприятных бесед с домочадцами. Ральфу Уолдо Эмерсону приписывают афоризм: «Если хотите знать, как мужчина относится к своей жене и своим детям, посмотрите, как он относится к своим книгам». Обращайте внимание на такие эпизоды, читая Теккерея, Троллопа, Коллинза, Остин, Элиот, Шарлотту и Энн Бронте…

Сомнение в неприкосновенности

Нецелевое использование книг отмечали и русские классики. Поэт-сатирик Антиох Кантемир горько сетовал, что листы фолиантов служат упаковкой для «икры иль сала» и папильотками для «завитых кудрей». Страницы как папильотки для накручивания усов иронически упоминал и Василий