Молча посасываю конфету.

– Ты уезжаешь.

– Через несколько дней, не сейчас.

– Скоро.

– Слишком скоро, – соглашается он, сплетая пальцы с моими.

Несколько минут мы идем молча. А затем я отваживаюсь сказать:

– Учителя нужны где угодно. Даже в Мэне.

Он мягко сжимает мне руку, но ничего не говорит. У нас над головами разражается буйство птичьих трелей, пронизывает тишину. Мы оба смотрим вверх. Плотные кроны деревьев, обилие листвы – ничего не разглядишь. А затем они слетают над дорогой – темное облако.

– Никогда не видел столько ворон, – замечает он.

– Вообще-то это дрозды.

– А. Что б я делал, если б ты меня не поправляла? – Он игриво тянет меня за руку, но осознает, что выводит меня из равновесия, подхватывает за талию. – Какая умница, – бормочет он мне на ухо. А затем замедляет шаг и останавливается посреди дороги.

Не очень понимаю, что он затевает.

– Что такое?

Он прижимает палец к губам и нежно тянет меня вдоль обочины к купе сине-черных елей. В сумраке берет мое теплое лицо в прохладные ладони.

– Ты и впрямь что-то с чем-то, Кристина.

Я вглядываюсь в его светлые глаза, пытаюсь разгадать его слова. Он непроницаемо смотрит на меня.

– По тебе не видно, что тебе грустно уезжать, – говорю я, в голос проникает каприз.

– Конечно, грустно. Но признайся – у тебя будет некоторое облегчение. “Наконец-то лето закончилось, моя жизнь опять при мне”.

Я качаю головой.

Он качает головой – подражая мне.

– Нет?

– Нет. Я…

Он целует меня в губы, привлекает к себе, целует костлявое плечо, ямку у шеи. Пробегает ладонью по лифу, чуть медлит и скользит дальше, до самых складок юбки. Меня опьяняет изумлением. Он притискивает меня к древесной коре. Чувствую, как ее бугры впиваются мне в спину, Уолтон наваливается на меня, ведет рукой по боку, вторая – у меня под блузкой, поверх легкого изгиба груди. Его рот накрывает мой, прижимает мне затылок к стволу дерева, мне неудобно, однако ощущение не совсем уж неприятное.

Ириска цокает у меня на языке.

– Лучше выплюну, а не то подавлюсь, – говорю я.

Смеется.

– Я тоже.

Мне все равно, что это не по-дамски: сплевываю в траву.

Вот уж рука его у меня между ног, затерялась в складках ткани. Я чувствую, как он сгребает меня в горсть, по-хозяйски, тяну к нему губы, ощущаю его твердость меж нами. Вся кожа у меня напитана жизнью, все нервные окончания пульсируют. Дыхание у Уолтона рваное, настойчивое. Этого я и хочу. Этой страсти. Этой несомненности. Этого ясного знака его желания. Сейчас я готова на что угодно – о чем бы ни попросил он.

И тут – звук с дороги. Уолтон вскидывает голову, чуткий, как гончая.

– Что это? – выдыхает он.

Я склоняю голову. Ощущаю пятками низкий гул.

– Кажется, автомобиль.

Небо темно. Я едва различаю его лицо.

Он отстраняется, а затем вновь нависает надо мной, вцепившись мне в плечи.

– О, Кристина, – шепчет он. – Ты заставляешь хотеть тебя.

Тьма придает мне смелости.

– Я твоя.

Все еще держа меня за плечи, он укладывает голову мне на грудь, словно овечка. Вздыхает, я чувствую грудью его теплое дыхание.

– Я знаю. – Заглядывает мне в глаза с поразительным пылом. – Нам надо быть вместе. Вне… – Он взмахом охватывает деревья, дорогу, небо, – …всего этого.

Сердце у меня подскакивает.

– О, Уолтон. Правда?

– Правда. Даю слово.

И хотя все во мне сопротивляется, я намерена выяснить, что он имеет в виду. Гулко сглотнув, спрашиваю:

– В чем именно ты даешь мне слово?

– Что мы будем вместе. Мне нужно кое-что… уладить. Ты должна приехать в Бостон, познакомиться с моими родителями. Но я даю тебе слово, Кристина, да.

Сине-черная ель шелестит у нас над головами, каменистая земля у меня под тонкими подошвами туфель, запах сосен, луна – вафелька “Некко” – в небесах. Некоторые чувственные воспоминания тают, едва успев возникнуть. А некоторые запечатлеваются в уме до конца наших дней. Это – я сразу понимаю – из тех, что навеки.

Когда мы добираемся до Грейндж-холла, Рамона с Элоиз болтают и танцуют со всеми мальчишками, до каких могут дотянуться, весело стаскивают их со стульев. Живой оркестр, составленный на скорую руку, – скрипка, пианино, контрабас – из ребят, с которыми я росла: Билли Гровер, Майкл Верзалино, Уолтер Браун. Играют шумную, неряшливую версию “Рэга кленового листка” и “Долгий путь до Типперэри”.[22] Уолтон мурлычет мне в ухо:

– “Брось ты Стрэнд и Пиккадилли иль вини себя – верю, ты любовью бредишь так же, как и я!”

Оркестрик зачинает “Милого Дэнни”,[23] я вслушиваюсь в слова, как никогда прежде, словно их сочинили для меня лично:

Мы танцуем нос к носу, рука Уолтона – у меня на талии, бессловесное напоминание о тех мгновениях под деревьями.

– Я буду по всему этому скучать, – говорит он. – Буду скучать по тебе.

Голос застревает у меня в горле. Не доверяю себе говорить.

После финальной песни мы все вместе бредем домой по темной дороге. Ноги у меня устали, но от меланхолии я еще вялее – словно пес, которого тянут на поводке туда, куда ему не хочется. Уолтон обнимает меня, мы отстаем от всех. На повороте к Карлам медлим у ворот. Я кладу голову ему на плечо.

– Жаль, не могу дотянуться, достать далекую звезду и надеть ее тебе на палец, – говорит Уолтон. Пробегает пальцем мне по губам, склоняется поцеловать. В этом поцелуе я ощущаю вескость его обещания.

* * *

Через десять дней получаю письмо с массачусетским штемпелем. “Помнишь вечер неделю назад? Я буду помнить его, пока не увижу тебя вновь, – пишет он. – Если даю слово – держу его”.

* * *

Декабрь сер, как мое настроение. Писем от Уолтона не было с сентября.