— Всегда?

Я кивнула. Мы смотрели друг другу в глаза, а расширенные, черные объективы наших глаз мчались параллельными линиями. Не пересекаясь.

— Как так случилось? — спросил он.

Я не знала, что сказать. Я умирала, да не умерла. Но сейчас это было уже неважно. Наша семейная жизнь неслась в будущее неуправляемым снежным комом. В нем не было ни близости, ни тепла. Я не знаю, кто больше был виновен. Я или он. Или оба.

— Что нам делать?

— Я тебя не чувствую. Совсем. С кем ты осталась?

А я вдруг вспомнила, как пошла к отцу на день рождения. Маришке был уже год. Моего мужа не пригласили. Это было как пощечина. Его отделили от моей семьи не только завуалированным невниманием и равнодушием, но и формально. Задокументировав отлучением от семейных праздников.

— Видеть его не желаю! — обрубил мой отец — Выбирай. Или он, или твоя семья.

А я только погладила мужу рубашку. Она висела на плечиках. На самом виду. Мы собирались втроем к моему отцу. Муж вошел в комнату, улыбаясь, а я опустила глаза Что я могла сказать?

Я перезвонила маме на сотку.

— Я не смогла переубедить папу, — сказала мама.

— Я не пойду!

— Не знаю. — Голос мамы задрожал. Она еле сдерживала слезы.

Мы все достали ее своей упертой ненавистью. Мой отец с мамы пылинки сдувает, но может рубануть так, что не забудешь. Я могу выстоять. Но зачем мучить маму? Она никому ничего плохого не сделала. Мы с папой — львы, а мама — дева. Папа, шутя, называл ее нашей пастушкой. Сколько сил надо иметь, чтобы тебя не сожрали неуправляемые, дикие хищники?

— Я ненадолго. — Я не смела поднять глаз от стыда за себя и отца. — На пару часов.

Мой муж все понял. Сразу.

— Хорошо, — сказал он.

Он довез до подъезда, где жили мои родители. И уехал. А я смотрела ему вслед. Даже тогда, когда от машины и следа не осталось. Он вез нас с Маришкой к дому моих родителей, глядя в лобовое стекло, не проронив ни слова. Тогда у него тоже были так же крепко сжаты губы, как и сейчас.

Мои мужчины ненавидели друг друга, а я не могла выбрать. Нужно было знать моего отца. Если он принимал решение, никогда от него не отступал. Если он кого-то вычеркивал из жизни, то навсегда. Дело было не в нелепой выдумке Фрейда, а в том, что отец — это мой отец, а муж — это мой муж. Но они ненавидели друг друга. Не переносили. Не переваривали. Без уступок и компромиссов. Без снисхождения и понимания. Я устала от этого донельзя!

— Я хочу быть с тобой. Больше всего, — я молила его меня понять. — Но не могу рвать связи с родителями. Это означает смертельно их обидеть. Смертельно! Ты это понимаешь?

— Ясно, — ответил он. Холодно и отчужденно.

— Что ясно? — закричала я. — Выбирать? Между кем и кем? Между теми, кто не переносит друг друга так сильно, что забыл обо мне! Вы что, издеваетесь надо мной? Да или нет?!

Я зарыдала, как истеричка. В голос. Я стала безумной истеричкой в своей безумной семейной жизни. Я рыдала и била кулаками по его груди, пока он не перехватил мои запястья. Он прижал меня к стене и дышал, как бегун на финише. Я выпала из его рук кулем на пол. Выскользнула. Запросто. Мы разучились держать друг друга. Я уронила голову на скрещенные руки. Сил не осталось. Никаких.

— Мама!

Я увидела до смерти перепуганное лицо моей дочери, и сердце мое лопнуло. Лопнуло и улетело прочь со всем тем, что в нем было.

— Мам! Пойдем поиграем в круглую комнату, — попросила Маришка на следующий день.

Я таскала подушки, как непосильный груз, я устала, пока их таскала в гостиную. Мы закружились, а мне не кружилось и не пелось. Я перестала быть могучим атлантом. Из меня вытекли силы и умчались прочь в маленьком желтом лопнувшем шаре.

— Не получается, — сказала Маришка. У нее были слезы в глазах.

Я положила ее рядом с собой, а она заплакала в подушку. Совсем тихо, по-взрослому.

— Получится, — ответила я, не веря своим словам. — Обязательно. Завтра.

Оттянула резинку ее трусиков и чмокнула в попу. В нежную дитячью кожицу.

— Круглопоп ты мой, — у меня вдруг перехватило дыхание.

— Не худеется, — по-взрослому вздохнул мой ребенок. В подушку.

— Какая круглая комната круглая без круглой попы? — Мне тоже хотелось плакать.

Мне нужно было уйти с ребенком, я осталась ради Маришки. Она любила отца больше, чем меня, а я любила дочку. Как умела. Я хотела прожить жизнь с моим детенышем в круглой комнате с солнечным подсолнухом, а мне присудили жизнь на клейкой бумаге для желтых мух.

* * *

Я с детства привыкла к людям. Дома, на отдыхе, на охоте, в школе, в институте. Везде. У нас всегда были шумные, большие компании. Множество людей и простор. Шум, шутки, смех, суета. Никогда не бываешь один. Но все изменилось. Все стало другим. Незаметно. Меня загнали в бутылку, как джинна, и закупорили горлышко. Заперли в медной мавританской лампе, как дэва, втиснули в ослиную шкуру, как Апулея. Зашили, заклеили, залепили, замуровали. Намертво. Мне нужна была воля, а ее не было. Я входила в свою квартиру и начинала задыхаться. Мне все время не хватало воздуха. Я открывала все окна, по моему дому гуляли сквозняки, а мне нечем было дышать. Ни крупицы воздуха. Ни лучика света. На меня накинули непроницаемый сиреневый сачок из расширенного атропином зрачка. Чужого зрачка всевидящего бирюзового глаза. Он вернулся ко мне из тесноты канализационных труб, из паутины подземных коммуникаций, из тьмы подземной мечети. У меня не было сил терпеть его постоянное присутствие. Я все чаще срывалась, сама того не желая. Зная, что будет еще хуже. Я кричала и кричала, мой муж молчал враждебно и отчужденно, дочь отдалялась все больше и больше. Мне некому было помочь, кроме самой себя. Я должна была что-то сделать, чтобы не добить то, что осталось от моей жалкой семейной жизни.

Нужно было самой выдергивать себя за волосы. Из того, что сложилось само собой. Мне необходима была работа, где я наконец смогла бы отдохнуть. Хоть немного. На работе врача много не заработаешь. Нужна была другая работа, с перспективой. Но для переобучения требовались деньги. Немало. Мне негде было их раздобыть. Просить у мужа? У него ничего не имелось, кроме квартиры. Его железяки обсуждению не подлежали. Они были священной коровой. И самое главное, мой муж оглох, ослеп, онемел. Не в одночасье, не сразу. Я и не заметила когда. Он ни в чем не хотел идти мне навстречу. Я это уже поняла. Тогда я наступила на горло своей гордыне и пошла к папе.

— Папа, мне нужны деньги на переобучение, — сказала я. — Помоги. Мы тебе вернем.

— А что твой муж? — усмехнулся отец. — Не дает? Или не разрешает?

— У нас сейчас нет свободных денег, — униженно сказала я. — Да или нет?

— Зачем тебе это нужно? У вас что, есть будущее?