От Гриссельгама до Стокгольма расстояние менее 100 верст.

Эскадроны расположились на большой дороге биваком, выслав разъезды в глубь страны. В этот же вечер в Стокгольме стало известно о появлении «Кульнева гусар» на шведской земле, что породило там панику.

Отряду угрожали две опасности: шведы, узнав о малочисленности отряда русских, могли выслать подавляющие силы, а кроме того, перемена погоды. 7.III.1809 г. началась оттепель, что при южном ветре и прошедшем дожде угрожало взломом льда.

Посланный Кульневым корнет Глебов привез от ген. Кноринга приказ немедленно вернуться в Сингалсквер. В 6 часов вечера эскадроны достигли Аланда, море начинало вскрываться, пришлось сделать обход версты на три. Сделав привал в Сингалскере, гродненцы к утру 9.III пришли в Фребенсби, совершив, с потерею только четырех человек, поход, казавшийся немыслимым.

Прибывший в Або император Александр I пожаловал Кульневу орден Св. Анны 1-й степени, а всем бывшим в Швеции войскам по два рубля и серебряную, на голубой ленте, медаль. Для России особенно важно было удержать Аландские острова, где был оставлен сильный гарнизон ген. Демидова, помощником был назначен Кульнев.

Военных действий больше не происходило, а по Фридрихсгамскому миру Финляндию и Аландские острова получила Россия.

В преданиях Гродненского гусарского полка «Поход через море» стал вечной полковой легендой. Еще в 20-х годах прошлого века пели:

Б.К. фон Царевский

В жизни часто бывают странные воспоминания… Они приходят вдруг; как будто свежий ветер налетел издалека в раскрытое окно… Всколыхнул занавеску, стряхнул пепел с догорающей папиросы и ушел, оставив на душе грусть.

Сегодня, глядя на заснеженные березы, я вспомнил, как когда-то в Латвии я посетил могилу героя Отечественной войны генерал-майора Якова Петровича Кульнева.

Тогда так же, как сегодня, стыли в розовом дымке морозные дали, так же в серебряном инее стояли старые березы и злая поземка заметала дорогу.

Я вылез тогда из мучительно медленного товарно-пассажирского поезда на крошечной станции в бывшей Псковской губернии, недалеко от советской границы. Там, куда в снежной пыли уходил, раскачивая сигнальным фонарем, последний вагон моего поезда, была Россия. Та Родина, которую я видел в последний раз сквозь грязный иллюминатор, мальчиком-кадетом, уходя на итальянском пароходе «Прага» из Новороссийска. Как давно это было…

Маленькая, занесенная глубокими сугробами станция жила своей незаметной, но кропотливой жизнью. Скрипя снегом, по платформе прошел начальник станции с свернутым, полинялым красным флагом под мышкой. Из-за запотевшего окна дежурной комнаты слышался стук телеграфного аппарата. Где-то хлопнула дверь и чей-то женский голос, смешно цокая по-псковски, крикнул: «Аленка, идешь, что ли?» Я оглянулся. От колодца невдалеке, еле справляясь с огромными валенками, шла девочка-подросток, повязанная синим платочком. На ее детских плечах лежало гнутое крестьянское коромысло и покачивались два ведра воды. За станцией, на унавоженном рыжем снегу, у изгрызенных деревянных коновязей понуро жевали сено несколько крестьянских лошаденок, запряженных в розвальни. Это была Россия…

— Кульнево-то? Эвоно, за лесом, баринок… — весело блестя коричневыми медвежьими глазками сказал мне тщедушный мужичок в рваном тулупе, подпоясанном веревкой, обдав меня запахом самогона. — За лесом, баринок.

Через полчаса я ехал, подпрыгивая на ухабах, к синевшему бору. Ходко бежала ладная крестьянская лошаденка, комья снега летели мне в лицо, и перед глазами маячила сбившаяся в сторону сыромятная шлея.

— Кульнев? — говорил за моей спиной подвыпивший возница. — Знаем его. А как же? Герой… Отечественный… — Затем он неизвестно для чего сплюнул в сторону и принялся скручивать козью ножку. Через минуту до меня долетел запах махорочного дыма. Мы ехали около часу молча.

— Вот оно, Кульнево, — сказал, наконец, возница, указывая кнутовищем вдоль дороги. Невдалеке на пригорке, окруженная старыми березами, стояла церковь. Бледное зимнее солнце тускло горело на ее крестах, давно не золоченных. Было видно, как редкие галки вились, борясь с ветром, вокруг ее зеленых куполов.

— Вот тут-ай и есть его могила… Отечественный!.. — еще раз убедительно повторил мой мужичок и в сердцах хлестнул свою лошаденку под заросшее зимней шерстью брюхо.

Мы свернули с большака и подъехали к домику настоятеля Кульневского храма. Маленький, с подслеповатыми замерзшими окнами, весь заваленный огромными снежными сугробами, стоял он на косогоре, со всех сторон открытый ветрам. Полуразвалившийся плетень, около которого вились зигзагом следы и жалась дрожащая под ветром рябина, — все такое старое и бедное… такое родное.

На мой стук мне долго не открывали. Мне даже стало казаться, что дом пуст, но свежепорубленный хворост и чьи-то следы, ведшие от колодца к крыльцу, говорили о том, что в доме живут. Наконец я услышал за дверью осторожные, шаркающие шаги. Дверь отворилась. На пороге стоял старик в потертой лиловой рясе. Медный, местами позеленевший крест висел у него на груди. Я попросил благословения. Батюшка благословил меня красной старческой рукой, глядя поверх меня в синее, холодное небо. Только теперь я увидел, что он был слеп… Я с трудом объяснил ему цель моего прихода.

— Так, так… — наконец поняв меня, закивал он. — На могилу… Провожу, провожу, — бормотал он, одевая на голову меховой треух. — Уж так и быть, провожу…

Через минуту мы шли с отцом Василием по заметенной снегом дороге к церкви. Вокруг нас с далеких снежных просторов ветер мел поземку и печально и тонко пел в облетелых прутьях придорожных кустов…

— Сорок лет… вот этак… хожу… — бормотал, шаркая рыжими кожаными калошами, подле меня отец Василий. — Храм-то заштатный ныне… Попадью схоронил… Бог с ней… Сам ослепнул… все хожу… Раньше, бывало, храмовой праздник… народу… телег… из Петербурга некоторые господа приезжали, а теперь тишь… холод… Бог с ним… — И он, махнув рукой, закашлялся долгим старческим кашлем. Мы подходили к церкви.

Белая и легкая, в дивной прелести своего александровского ампира, она, как сказка, стояла на холме, окруженная столетними березами, убранными в серебро морозного инея.

Отец Василий вынул из-за пазухи огромный ключ и, сняв свой треух, перекрестился: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа…»

Тяжело скрипнула зеленая тяжелая дверь, и мы вошли в церковь. Было полутемно, и гулко звучали наши шаги… Пахло ладаном и сыростью — так пахнет в пустых церквах, в старых гробницах. В занесенные снегом окна с толстыми решетками скупо пробивался дневной свет.