— В науке, в отличие от нашего дикарского бизнеса, нет конкурентов. Мы не имеем права скрывать что-то друг от друга.

Все это время Арсений продолжал встречаться с Эммой. Каждый день. В худшем случае через день. Они ужинали в ресторане, ночи проводили в его квартире. Эмма могла быть уверенной в одном: она оставалась для него все такой же желанной. И он едва сдерживал нетерпение, говоря о будущей свадьбе, уточнял какие-то хозяйственные детали подготовки. И держал за зубами постоянный, жгучий вопрос: «Когда?» О скандале с оборудованием они решили молчать. Если у Арсения вырывалась фраза, связанная с Федоровым, то всегда с уточнением: «Этот псих».

Федоров же никому не рассказывал о расследовании своего детектива. Но выглядел он все ужаснее. Когда приходил к Елизавете, Эмма слышала его хриплое дыхание из другой комнаты.

В тот день она приехала от Арсения позднее обычного, около полудня. У нее был свободный день на работе, и они с Арсением завтракали в новом ресторане на Рублевке.

Она вошла в квартиру и наткнулась на странный, тревожный взгляд бабушки.

— Что-то случилось, Ба?

— Да. Федоров в больнице в тяжелом состоянии.

— Пневмония или вообще? Я думала, не образование ли в легких…

— Совсем не то. Его ночью избили во дворе института до полусмерти.

Эмма застыла в недоумении. И вдруг, как будто кто-то без ее ведома нажал в мозгу и душе клавиши «гроза»: она разрыдалась, горько, страстно и обильно.

— Ах дурак, — проговорила она. — Я подумала, что это может случиться, когда он сказал: «Засвечу по всему свету как мошенника позорного».

— Что ты говоришь?! Ты же не думаешь, что это Арсений?

— Арсений, в общем, ни при чем. Есть единая криминальная система со своими понятиями. Все под ними ходим. А у Арсения именно на эту ночь было алиби. И именно после ночи с алиби мы были в людном месте, где нас видели свидетели. Первый раз мы завтракали в будний день в ресторане.

Медперсонал клиники, куда по просьбе Елизаветы перевезли Федорова, ничего не мог поделать со строптивой посетительницей. Девушка стояла у окна на площадке у реанимации и отказывалась даже спуститься в вестибюль.

— Вы ждете, чтобы я вызвала охрану или полицию? — нервно спросила старшая медсестра. — Вы больному даже не родственница. Хотя здесь торчать нельзя никому.

— Да, попрошу вас уйти, — поддержал сестру дежурный врач.

Девушка повернула к ним необычное, прелестное, как будто фарфоровое лицо, освещенное теплым светом изнутри. Ее лицо странно контрастировало с крупным, зрелым, женственным телом.

— Я не уйду, — мягко сказала она. — Это очень важно. Я должна сразу узнать, когда Романа выведут из комы. Вы, конечно, знаете мою бабушку. Академик Корнеева. Это она перевела сюда Федорова. Он — заведующий лабораторией в ее институте. На нем держится основной проект. И пострадал он, защищая этот проект.

— Я могу дать вам слово, что сразу позвоню. Оставьте свой мобильный.

Врач, взглянув на лицо Эммы и услышав фамилию ее бабушки, заговорил дружелюбно и даже сердечно. Эмма улыбнулась, и ему показалось, что в коридоре стало светлее.

— Разрешите мне остаться, — попросила она. — Мне очень нужно. Не смогу ждать звонка.

Академик Корнеева приехала за своей внучкой на рассвете следующего дня.

Эмма упала на заднее сиденье машины и выдохнула:

— Спасибо, что приехала. Я бы сама не добралась. Умираю, спать хочу. С ним уже ничего страшного. Прогноз умеренно-оптимистичный.

Дома она минут сорок лежала в горячей ванне. Потом ела на кухне все, что давала ей Елизавета. Пила молоко, чай, кофе. Смеялась:

— У меня истощение и обезвоживание. Заметно? Там ужасная вода из-под крана, сплошной хлор.

— Заметно, — коротко ответила Елизавета. — В чем дело, моя дорогая? Я не о Федорове. Что с тобой?

— Трудно сразу сформулировать для тебя. Я и себе еще ничего не сказала. Вот что пришло на ум. Помнишь, когда мы вернулись с Арсением из нашего отпуска в отеле, ты спросила: тяжело ли мне было с ним расставаться. Помнишь?

— Да. Ты сказала: легко.

— Да, я сказала: легко. Мне было радостно расстаться с ним и вернуться к тебе, к нам. А сейчас я отрывала себя от твоего забинтованного Федорова, как будто приклеилась к нему кожей и сердцем. Иду к двери, а мне больно, и все кровит.

— Давно это с тобой?

— Даже не знаю. Наверное. Как-то вдруг заметила: мне интересно все, что он говорит. У меня светлеет в душе, когда он заходит. От его скучного голоса, от мрачного лица моему сердцу становится горячо. Ты сказала недавно, что он студентом был красавцем. А мне он сейчас кажется очень красивым. И с морщинами, и с головой в гематомах. Он пришел в себя, посмотрел на меня, и я подумала: если прогонит — жизни конец. Моей жизни.

— Не прогнал?

— Он сказал: «Вроде откачали, а сон такой прекрасный». Это его первая фраза, вторую он произнес, когда меня уводили: «На всякий случай должен признаться, вдруг помру. Эмма, для меня нет на свете других женщин с тех пор, как я увидел тебя. Как сейчас помню — ты вошла в квартиру, бросила сумку на пол и проговорила: „Ненавижу школу“».

— Бедный Арсений, — не слишком выразительно сказала Елизавета. — Не выйдешь ты за богатого. Дело в том, что ты его подозреваешь в организации нападения на Романа.

— Не совсем так. Он такой, как сейчас надо. Сильный, властный, отличный любовник, будет благополучным мужем. Он такой, как надо, в бизнесе, где заложены пропорции чести и мошенничества в пользу дохода. Где невозможно выстоять без крепкой связи с криминалом. Они у Арсения есть. Но дело совсем не в этом. Арсений выбрал такую судьбу в силу гибкого, находчивого и ограниченного ума. В силу отсутствия другого — человеческой глубины. Вот такой, как у Романа, на котором сначала открываются раны от внутренней боли и ярости, а потом он делает шаг навстречу убийцам. Богатый именно он, для меня только так.

— Детка моя дорогая. Спасибо за откровенность. Отвечу тебе тем же. С позиции своего богатого женского опыта, над которым ты так любишь шутить. Да, я знаю мужчин. Был и такой, как Роман. Такой в принципе может быть только один. Близость с ним не сравнима в принципе ни с какими сильными ощущениями тела и души. Ты сейчас поймешь, о чем я. Только ты и поймешь это. Именно сейчас, после опыта с Арсением. Это высшее счастье тонкой и умной женщины — близость с человеком, к которому приросла кожей и сердцем. К мужчине, в котором нет ни ограниченности ума, ни тупости самца, ни всего набора ритуальных догм кодекса стада. Особенно, когда он говорит, что после встречи с тобой не видит других женщин. Мой Роман, его звали, конечно, иначе, меня не любил. Прошло столько лет, а это осталось главной болью моей женской судьбы. Так что Бог и я тебе в помощь. И капелька цинизма для крепкого сна. Ты, моя инфантильная, скромная девочка с запоздалым половым созреванием, использовала крутого мужика на полную катушку. Он обучил тебя любви, науке блаженства. И он же своими дикими поступками открыл глаза на другого. На того, кто тебе нужен, но вы оба могли бы никогда друг другу в том не признаться.