Высокопарно и глупо. Мебели, кстати, Салтыков вовсе не замечал, останови его на улице и спроси, какого цвета шкаф в его комнате, не сразу вспомнит.

Покупные девушки были честнее, проще и в каком-то смысле бескорыстнее. Да, конечно, они требуют от тебя денег, но, кроме денег, им ничего от тебя не надо, в душу не лезут и свою взамен не предлагают: профессия научила не напрягать клиента.

А потом встретилась Катя.

Салтыков стреляный воробей, если бы он увидел в этой одинокой, бездетной и милой женщине хоть намек о покушении на свою свободу, он бы сорвался с крючка. Нет, ничего этого не было. И он, похоронив маму, вот уже четвертый год живет с Катей душа в душу, понимая при этом, что она близка ему скорее не как жена, а как собеседник. И сожительница. Слово считается нехорошим, будто из зала суда, где с криками делится совместно нажитое имущество, на самом деле смысл в слове замечательный. Сожизненность – разве это плохо?

Так называемый супружеский долг Салтыков иногда выполнял, хоть и видел, что Кате это не особенно нужно, но она умела притвориться желающей, а сам продолжал, хотя все реже (и финансы не позволяли, и здоровье) встречаться с покупными девушками, однако и с ними уже бывают осечки; видимо, конец сексуальной активности не за горами.

Да и черт с ней.

Катя продолжала допытываться насчет романчика, Салтыков лениво придумал нечто правдоподобное. Потом увлекся, появились детали.

В этом он брал пример со своего Голобухова. Вечно нуждаясь в заработке (жил на две семьи и имел содержанок) и часто сталкиваясь с тем, что все книжные новинки им уже отрецензированы, Голобухов на пустом месте придумывал автора, повесть или рассказ, которые этот автор якобы написал и тиснул в провинциальной газете, и от души чихвостил незадачливого литератора где-нибудь в «Стрекозе» или «Будильнике», распаляясь, вставляя куски из выдуманного произведения; правда, очень скоро его разоблачили, «Стрекоза» и «Будильник», где он печатался под разными псевдонимами, но деньги получал на свою фамилию, хотели отказаться от его услуг (издания солидные, серьезные!), но публике понравился этот жанр, и Голобухов продолжил веселить читателей, только теперь уже не прикрываясь мистификациями. Многие замечали, что куски из цитируемых несуществующих авторов бывают весьма хороши, предлагали развить тот или иной сюжет, Голобухов брался – выходила ерунда. Когда пародировал и высмеивал несуществующее, тексты жили и играли, как только он начинал писать их всерьез – на глазах чахли и умирали.

Вот и Салтыков придумал сюжет с влюбленностью, изменой, прощением, опять изменой и расставанием.

– А сокурсница, она что? Наблюдала.

Салтыков вспомнил, что и сокурснице он что-то придумывал про романчик. Чтобы отвязалась.

– Да, сказал ей, что мое сердце занято. А она вдруг: «Я думала, после того, что между нами было, ты со мной так подло не поступишь!»

– А что было?

– Я же сказал: посидели в читальном зале, потом я е проводил до троллейбуса. Ну и так, перекидывались потом иногда парой слов.

– И все?

– И все.

– Бывают странные женщины!

– Не странных – не бывает.

– Запиши, – улыбнулась Катя. – А что с Бухаловым было после университета?

– Почти сразу уехал в Москву. Развернул бешеную деятельность, состоял в гражданском браке с балериной Оболочкиной, об этом тоже в «Википедии» написано, и тоже его авторство, ну кто еще будет фиксировать гражданские браки? Но – Оболочкина! Имя! Поэтом женился на Ольге Крупец.

– Той самой?

– Да.

– Тоже имя?

– Любовь! У него везде любовь! Он ведь сначала каждый год приезжал на родину и обязательно встречался со мной. И все рассказывал.

– Ценил твое общение? И ценит?

– Не знаю! Может, я для него… Ну, хороший резонатор. Остальные закисли здесь, спились, кто-то уже умер, а я жив, относительно успешен, но именно только относительно.

– Это тешит его самолюбие?

– Может быть. А может, ему просто приятно со мной общаться. Допускаю. Но мне от этого не легче. Он чужой, тотально чужой, я это чувствовал всю жизнь. Мне не интересны его занятия, успехи, его любови, это все на самом деле его творимая легенда. Он сочиняет легенду о видном деятеле и тут же ее проживает. А с этими социальными сетями вообще покоя никому не дает: ведет десять журналов, везде пишет, всех комментирует, меня в том числе.

– И ты не пытался с ним поговорить?

– Зачем? Не так уж часто мы общаемся. Переживу.

– Боишься обидеть?

– И это тоже.

– Но это неестественно: столько лет дружить с человеком, а он даже не знает, как ты к нему относишься.

– Вообще-то люди так и живут.

– Ты уверен?

Салтыков уже устал от этого разговора.

– Хорошо, – сказал он. – Вот приедет, я ему тут же: иди к черту, надоел! Без объяснений.

– Между прочим, – сказала Катя, – не такой уж плохой вариант. Ты говоришь: он человек легенды. Если ты так с ним разорвешь, это тоже красиво. Частичка его легенды.

– Тогда зачем ждать? Прямо сейчас напишу: не приезжай, ты мне не нужен. То есть не приехать он не может, у него тут родственники, какие-то приятели. Пусть приезжает. Напишу: ко мне не заходи, не хочу тебя видеть. И добавляю: я тебя всю жизнь ненавидел. Нет, это слишком. Не любил. Был к тебе равнодушен. Как-то так.

– Такие вещи говорят в лицо.

– Ладно. Скажу.

И Салтыков стал ждать Бухалова.

Даже жаль, что впереди еще несколько дней.

Решил, что посылать его без объяснений все-таки не будет. Это мальчишество. Он объяснит. Он все ему напоследок скажет.

А что скажет?

Скажет: Бухалов, мне надоело быть зеркалом, в котором ты любуешься своим отражением!

А он ответит: тебе не кажется, что я довольно редко пользуюсь этим зеркалом?

А я скажу, думал Салтыков: дело не только во мне. Для кого-то весь мир сцена…

Весь мир театр! – поправит Бухалов.

Сцена! – резко ответит Салтыков. – Считаете себя гуманитарием, милостивый государь, а ни одной цитаты верно не помните, а ведь учите кого-то чему-то, лекции читаете! Вы как чеховский профессор Серебряков, который всю жизнь писал об искусстве, ровным счетом ничего не смысля в искусстве!

Это тема! – оживится Бухалов. – Я роскошный спектакль видел в Вене! Там Серебряков – моложавый такой пожилой мужчина, ноги болят, но в целом еще ого-го, а дядя Ваня болтун, импотент, придурок вообще. Мы ведь о том, что Серебряков что-то плохо писал, откуда знаем? Со слов дяди Вани! А там, в спектакле, трактовка такая, что Серебряков – умница, блистательный теоретик! Это дядю Ваню и бесит! Нет, в самом деле, не могла же молодая красавица выйти замуж за полного дурака!