убить, — начал я. — Стреляли из ружья. А убили Аглаю… Матушку твою. Она, получается, собою меня закрыла от пули. [2]

— Аглая… — имя матери Оленька произнесла медленно, почти нараспев, будто заново к нему привыкая. Не знала, выходит? Как-то оно всё страннее смотрелось…

— Аглая Вавиловна Савельева, — я подчёркнуто назвал отчество по-господски. — Двадцать один год от роду ей был. Ты хоть её помнишь?

— Плохо очень, — призналась Оленька. — Помню, платье у неё было красное… И улыбка добрая… Да и всё, больше и не вспомню ничего…

Ну да. И было ей тогда четыре годика, и матушку она видела не особо часто… Что ж, пора переходить к деловой части разговора.

— Откуда узнала? — спросил я.

— Фрося сказала, хромоножка с кухни, — ответ поставил меня в тупик. Ни одной Фроси и ни одной хромоножки не было не то что на кухне, а вообще среди прислуги.

— У Филиппа Васильевича в доме, — уточнила Оленька раньше, чем я сам успел догадаться.

Опять странно. Фросю эту приняли в службу уже после моего отъезда в Мюнхен, то есть знать Аглаю она никак не могла. Потому, наверное, и не назвала сестрице её имя.

— А когда Фрося тебе сказала? — продолжил я допрос.

— Ну, как ты с Филиппом Васильевичем и Анастасией Фёдоровной договорился, что я у тебя поживу. Я тогда на кухню забегала за пирожком, Фросе сказала, что жить у тебя буду, а она…

Так, это уже пахло очередным приступом паранойи. А и как тут тому приступу не случиться, если очень уж вовремя эта Фрося подвернулась? Это не в огород отца с матушкой камешек, это в мой. Надо с этой Фросей поговорить, да хорошо так поговорить, обстоятельно… Но это, пожалуй, послезавтра только — я завтра на завод собирался, а тут стараниями Оленьки вышло так, что поеду я туда не с самого утра.

— Утром завтра на кладбище к матушке твоей съездим, — объявил я сестрице. — Поклонимся. Мы с тобой всё ж таки оба живём на свете благодаря ей.

Больше пока что сказать было нечего, Оленька сообразила, что на сегодня разговор исчерпан, и испросила дозволения удалиться.

— С вами поеду, — сказала Варя, когда я ночью поделился с ней новыми знаниями. — Я же ей тоже обязана.

Возражений у меня не нашлось. Да и не пытался я их искать, если честно…

На следующий день мы сразу после раннего завтрака двинулись в лёгкой открытой коляске, благо погода позволяла. Доехали быстро, я для начала переговорил со сторожем, он заверил меня, что всё чисто, вести людей не стыдно, и получил от меня ещё пятёрку — и за свои старания, и чтобы дальше старался.

— Красиво как… — не сдержалась Варварушка, увидев памятник. Оленька даже тихонько ахнула.

Сестрица подошла поближе, склонила головушку и что-то зашептала. Молилась? Разговаривала с матерью, которую почти не помнила? Не знаю, в любом случае это не предназначалось для чужих ушей, и мы с Варей отступили на пару шагов. Сквозь только-только раскрывшиеся листья многочисленных деревьев ярко светило солнце, щебетали птицы, но здесь, внизу, их щебет никак не воспринимался, будто и не было его вовсе. Сколько это всё длилось, не знаю, не смотрел я на часы…

Мы потом зашли ещё в храм, поставили свечки, Оленька заказала сорокоуст [3] на поминовение рабы Божией Аглаи, и уже затем поехали домой.

— Алёша, это ты такой памятник придумал? — спросила сестрица, когда мы заняли места в коляске и она тронулась.

— Да где уж мне, — приписывать себе чужие заслуги я не собирался. — Я только мрамор выбрал. Это Вителли.

— Вителли? — изумилась Варя.

— Сам Вителли⁈ — ахнула Оленька.

Ну да, что супруга моя, что сестрица названая, обе в изящных искусствах толк понимают, и кто такой Вителли, знают очень даже хорошо.

— Делали его работники, — пояснил я, — а проект он рисовал сам.

Остаток пути прошёл в молчании. Уже когда остановились у входа, и я помог Варе и Оленьке выбраться из коляски, сестрица тихо сказала:

— Спасибо, Алёша. Ты уж прости меня, что сразу тебя не спросила… И Фросю, пожалуйста, не ругай сильно, хорошо?

— Посмотрю, — не стал я ничего обещать. — Это от её ответов зависеть будет.

Должно быть, строгость, изрядную долю каковой я добавил в голос, Оленька уловила, потому что умолкла и попытки просить за добрую (а добрую ли?) кухарку оставила. Я же, дождавшись, пока супруга и сестрёнка поднимутся по ступенькам и скроются за дверьми, велел Федоту ехать на завод.

Завод, как это часто случалось в последнее время, порадовал. Дела идут, доходы растут, потихонечку, но всё же становится больше заказов на артефакты сложные и дорогие, хотя основные доходы по-прежнему дают те, что попроще и подешевле. Зато их и заказывают много. В общем, каких-то грандиозных прорывов не наблюдается, но всё идёт вполне неплохо. Более чем неплохо, я бы сказал. Но надо, надо искать вкусные заказы…

Вот относительно поисков этих самых вкусных заказов мы с управляющим и побеседовали. Кое-какие предложения нашлись у Павла Сергеевича, какие-то у меня, мы свели их вместе и получили вполне пригодный для работы план. На этом я посчитал своё участие в работе на сегодня исчерпанным и отбыл домой. Домашний обед, он знаете ли, всегда лучше…

Старший губной пристав Шаболдин зашёл ко мне вечером. Мы засели в кабинете, я наполнил бокалы вином, и Борис Григорьевич передал мне листок бумаги.

— Здесь, Алексей Филиппович, всё, что удалось узнать о господине Калмыкове без наблюдения за ним, — пояснил пристав. — С наблюдением, конечно, сведений было бы много больше, но, уж простите, без постановки в известность начальства послать людей не могу. Если совсем без того никак не обойтись, одного-двух человек отправлю, но на день-другой, больше уже никак.

Пристава я, конечно же, поблагодарил, и тут же принялся просматривать то, что он принёс. Так, Калмыков Прокофий Данилович, тридцати семи лет от роду, православного вероисповедания, лицо свободных занятий, помощник присяжного поверенного Карцева, проживает… ну, это я знаю, супруга Гликерия Макаровна, урождённая Фокина, сыновья Даниил пятнадцати лет, Фома одиннадцати лет, Николай восьми лет, дочери Антонина двенадцати лет и Мария шести лет.

Дальше шла кратенькая справка о конторе присяжного поверенного Карцева Василия Лукича, и при её чтении мне стало немного не по себе. Из справки