Я говорю:

— Я такое в Иордании слышал.

— Тоже «Лед Зеппелин»?

— Не, муэдзин намаз вершил, в репродуктор, а напряжение в сети плавало, и он от этого как Том Уэйтс пел. В Вади-Рам дело было, поселок такой в пустыне…

Непродыхаемая жара. Осязаемая стена раскаленного ветра, плотный сумрак, хруст песка на зубах. Песок везде: в голове, в ушах, в карманах, под пластмассовой крышечкой двухлитровой бутылки. Песчинки секут ноги; асфальт у мечети пересекают полосы песчаных наносов. Высоченный черный нубиец вытаскивает из холодильника мгновенно вспотевшую жестянку и протягивает мне. Я срываю кольцо, пью. Пить приходится медленно — лед. Нубиец улыбается. Он видит, что я из пустыни, видит пустые бутылки на рюкзаке и выгоревшую до белизны хаки-рубашку. Выглянув за дверь, видит пустую дорогу. Вопросительно смотрит на меня:

— Джип?

— Ля. Маашиян.

— Спик араби?

— Нуса-нус.

— Джермен?

— Руси. Сьяха мен руси[63].

Он показывает мне большой палец и, когда я протягиваю ему горсть мелочи, добродушно отмахивается: спрячь!

— На джипе?

— Пешком.

— Говоришь по-арабски?

— Самую малость.

— Немец?

— Русский. Путешественник из России.

Похоже, я хорошего дурака свалял, когда вернулся. Трех недель не прошло, как жалеть стал. Сейчас бы уже в Чаде был, потом Нигер, Мали, Мавритания — самое время, не так жарко…

— Слушай, Вень, Вади-Рам — это там, где Лоуренс Аравийский зажигал?

Я киваю.

— Ты его «Семь столпов мудрости» читал?

— Я их видел.

— Что, в натуре? Круто. Фотки есть?

— Есть.

— Покажешь?

Феликс меня замучил. Мы с ним теперь неразлучны как Блюмберг со Щеткиным. Дорвавшись, словно Бен Ган, до общения, он балаболит сутками, цитируя песни куплетами, фильмы эпизодами и книги страницами. ТТХ самолетов, фамилии актеров, даты выпуска альбомов и географические названия вываливаются на меня тоннами. Он опустошает мои книжные полки, глотает книги, возвращая их чуть ли не на следующий день; набирает горы компактов, переписывает, приходит за следующими; приносит Rolling Stone, Rock Fuzz, GEO, «Нэшнл джиографик», «Ярбух фюр психоаналитик» и еще черта лысого…

Время от времени мы заваливаемся в рокабильские заведения, где он отплясывает с какими-то наманикюренными особами и без конца покупает им пиво, всякий раз при этом возвращаясь домой в одиночку, мастерски разведенный случайными бойкими первокурсницами.

Да я его десять лет знаю — всегда таким был. Взрослый мальчик, романтик. Вместо того чтобы трахать девок, все еще поебень-траву ищет. Да ладно тебе — хороший ведь парень.

Да хороший, кто б спорил, не мужик только.

То есть? Нету в нем мужика — солидного мужика, понимаешь? Не чувствуется. Потому с ним и бабы не спят…

Вот когда я дискомфорт ощутил — когда эта старая муть всколыхнулась. Все та же песня: мужчына — эта кода дэньги есть! Как с ума посходили — не люди, а кассовые аппараты. Дешевый анекдот в принципе, и с ним под кого угодно, даже не за тридцать сребреников, а за рупь мелочью.

— Смотри, мальчик, как надо женщину обеспечивать. Золото, шуба и на курорт каждые праздники…

Это мне при всех Горгона сказала. Я за авансом зашел и на Принцесску в новой шубе наткнулся. В Хургаду она уезжала, Новый год с мужем встречать. Возле нее, как интеллигенция вокруг президента, восторженно пуськая, толпилось наше бабье — двуликое и опасное, как бинарный боеприпас.

— Ну, недорого стоит женщина, которую можно купить норковой шубой. А хочешь денег — иди в минетчицы. Ажурное белье под халатик и — опытная медсестра проведет медосмотр состоятельным господам.

— Ну, знаешь!

— Что— ну, знаешь? Думала, я твое хамство стерплю холопское? Тоже мне фаворитка королевы нашлась. Помпадур из кладовки!

Обиделась. Национальная черта: не задумываясь наносят оскорбление и ужасно обижаются на ответное. Бабы-бабарихи. Предел мечтаний: золото, шуба и на курорт каждые праздники. Накупят шуб, а носить боятся…

* * *

— Ну, что тут у вас?

Менты. Подняв воротники, воротят от ветра стылые лица с малиновыми ушами.

— Не у нас, а у вас. Подснежник.

Вытаскивая ноги из снега, подходят к телу и, ухватив его за руку, наполовину вытаскивают из сугроба. Присматриваются, бросают. Возвращаются.

— Наша, рыночная.

— Убитую у сквера припомнить не беруся. По наколкам Вера, а по шрамам Дуся, — цитирует Че. — Ну, раз ваша, тогда вам все карты в руки. Вот направление, желаю успехов в труде и ба-а-альшого счастья в личной жизни.

Хлопает дверью.

— Поблагодарить забыл за внимание.

— Да пошли они!

Девчонки рубят салаты. Холодильник забит мисками, бутылками и пакетами с соком, повсюду стоят тарелки с нарезанным. Феликс, сполоснув руки, пристраивается помогать, мешая в кастрюлях деревянными ложками и ловко выхватывая из-под лезвия колбасную обрезь. Входит Журавлев с кучей кружек. Кивает: — Здорово, Вень. — Привет, Сань, с наступающим… ты чего с кружками ходишь? — Да чаеманы, блин, задолбали — по всей станции кружки с сеном стоят. Ходишь и выливаешь, ходишь и выливаешь. — Ты с кем нынче? — Со Скво. Слушай, что мы сегодня видели! Передавали нарушняк[64]неврологам, а у них, в карете, архивная фотка в рамке — Ленин в Горках: в каталке, глаза навыкате, взгляд дикий… Наш пациент, говорят — атеросклероз, инсульт, энцефалопатия, деменция. Появляется Че с огромной кастрюлей в руках.

— Здорово, Санек, не виделись еще… Насть, холодильник открой.

— Ой, дайте попробовать, Феликс Аркадьевич.

— Одна попробовала — семерых родила.

— Да ладно вам. Одну ложку всего.

— Валяй… Сейчас поедем, мужики, два вызова поступило: ожоги и без сознания.

— Кто на ожоги?

— Не знаю еще.

* * *

Ночью, когда кипяток прорвал трубы и воздух в одночасье сделался горячим и влажным, из обжигающего тумана подвала вышло ОНО…

Мы молча смотрим, как на ступеньке подвальной лестницы, вцепившись в решетку, стоит человекоподобное существо. Оно мужского пола, абсолютно голое, с пузырями ожогов на изодранной расчесами коже. Черные точки ошпаренных паразитов, тонкие, похожие на веревки с узлами, конечности и огромные, выпирающие наружу, плоские кости. Бухенвальдский крепыш. Живой скелет из хроник Второй мировой.