Окошки на доме хлипкие, дверь на щеколду запирается, подцепить — раз плюнуть, на чердак есть отдельный лаз со двора. А главное, нет собаки, у местных кобели брешут, чуть к забору подойди, собака, её пока зарежешь или отравишь, время отнимает, а коли нет — считай, дом открыт. Совсем граждане о своём здоровье не беспокоятся, таких почикать, что младенца обнести. Парень даже прикинул, как это удобнее будет сделать, часа в два-три ночи, когда сон самый сладкий, и бритвой — она идёт без усилий, горло располосовать ума не надо, даже этого бугая можно одним движением, а уж девчонку-то на раз, там шейка тоненькая.

Осталось только Митрича дождаться, тот пропал куда-то, в пятницу как на дело пошёл, так и не вернулся. Но такое уже случалось, так что Пашка особо не беспокоился, раз Фома не наведывается, значит, в порядке всё, иначе давно бы уже тряс его. Ничего, ещё годик при нём продержится, и на вольные хлеба, Митрич, конечно, свой и заботится, но ценности-то припрятывал, за эти два дня Пашка весь дом перерыл, и нашёл-таки схоронку в погребе. В ямке за кирпичом лежал наган, тот самый, что Митрич ему давал, а потом отобрал, рядом с ним триста золотых червонцев, завёрнутые по двадцать монет в папиросную промасленную бумагу, и связанные ниткой колечки с камушками. Значит, брехал дядя, что Краплёный его склеил, утаил свою долю, и с Пашкой не поделился. Так же как и теми деньгами, что за пограничников получил, припрятал их куда-то дядя Митяй, а куда, не говорил. Выдавал, гад, по три целковых на неделю, а сам жировал.

То ли дело Фома, как надо чего, в форту залезть или по карманам пошарить, всегда платил исправно, и вообще, бандит для Пашки был объектом для подражания, вот таким он хотел вырасти. Чтоб валить с одного удара, как тех пограничников, они даже пикнуть не успели. Дружок-то его, Фима, не такой, недалёкий он. А ещё Фома потихоньку Пашку воровскому делу учит, доверяет. Пашка в уме перечислил, что надо сделать, когда увидит Митрича, что рассказать, а что на потом оставить, и как золотишко себе припрятать вовремя, с такими деньжищами он себе фиксы золотые вставит, купит золотые же котлы, маруху заведёт и кататься будет только на извозчиках, а жрать — в приличных кабаках.

— Ты где шляешься? — спросил его предмет для подражания, стоило Пашке переступить порог.

Фома смог залезть в дом совершенно незаметно, все условные схоронки, которые Пашка расставил, были на месте, и всё равно, вот он, сидит за столом, ножик крутит.

— За едой ходил.

— И где она?

— Съел.

— Ладно, — Фома подвигал по столу промасленный свёрток, который Пашка разыскал в погребе, развернул его, потёр уродливый шрам на щеке. — Машинка откуда, желтуха и цацки?

— Мне откуда знать? — глаза у парня предательски забегали, — может, хозяев прежних?

— Хозяев, значит? — бандит поднялся, посмотрел на Пашку. — В наследство оставили сиротам добрые люди.

Недобро посмотрел, холодным взглядом, словно Пашка уже покойник. Парнишка бросился к двери, распахнул, и тут же сильный удар отбросил его на середину комнаты. За дверью стоял Фима.

— Подарок они вам оставили? — Фома не торопясь подошёл к парню, ударил без замаха кулаком в живот. — Ты мне не бреши, как пёс, выкладывай на чистоту.

Говорил Фома неторопливо, спокойно, и от этого Пашке совсем страшно стало. Из своей недолгой жизни он вынес две вещи, во-первых, что бы не спросили, нельзя сразу признаваться, никак нельзя, ни при каких обстоятельствах, и второе, если надо кого сдать, делать это надо вовремя. Вот как Митрич намекал, что это он легавых на Краплёного навёл, мол, так этим гнидам и надо. Только не сходилось что-то в его словах, но Пашке и тогда, и тем более теперь обдумывать это было недосуг, Фома бил несильно, с ленцой, но очень больно. А потом, видя, что парень только сопли по лицу размазывает, но ничего толком не говорит, присел рядом на корточки.

— Вот что, Павел, так-то ты кремень, молодец, только если ты мне сейчас добром всё не поведаешь, я тебя резать начну. Сначала кожу с лица сниму, потом пальцы по одному откочерыжу, а там и до глаз с ушами дело дойдёт, и тогда уже ты точно жмурником станешь. Вот и подумай, стоит ли Митрич твоей жизни.

Пашка уже и думать ни о чём не мог толком, стоило лезвию ножа прочертить линию от виска до шеи, выложил всё, как есть — и как Митрич с Краплёным разбежался в Москве, а потом подался сюда, и как банду Краплёного вязали, и про Травина рассказал, что Митричу его портрет показывали, и много ещё чего.

— Эвона как, — Фома выслушал внимательно, не обращая внимания на комментарии Трофима, похлопал парня по плечу, — значит, в доску загнал Митрич, таился от нас, может, и Краплёного он скинул, гнида. Ты знаешь, что он в каталажке сидит? Вот думали помочь, вроде свой, а оказался не свой. Ладно, вижу, не всё рассказал ты мне, такой же, как дядька твой, Фима, кончай его, хату ночью подпалим.

Фима довольно заржал, вытащил из кармана складной ножик, раскрыл его взмахом руки.

— Бывай, паря, — сказал он.

— Нет, стойте, — захныкал Пашка, пытаясь отползти, слёзы катились по лицу, он размазывал их рукавом в грязные пятна, — как на духу выложил что знаю, Христом Богом молю, не убивайте, всё что скажете, делать буду. Дяденьки, пожалуйста, не надо, я отработаю.

— А ну погодь, — Фома знаком остановил подельника. — Чего ты умеешь? По окошкам лазить? Так я таких свистну, сотня прибежит. Мне твой Митрич нужен был шнифы ломать, а нет его теперь. Или он тебе свою науку передал?

— Стойте, — заорал Пашка, — я знаю.

— Что?

— По шнифам спеца, Митрич баил, мол, местный, псковский, только от дел отошёл давно уже, но ломал их раньше на раз. Живёт, мол, здесь как фраер, от легавых не ховается, чистенький со всех сторон, а ковырнуть, медвежатник как есть.

— Да обойдёмся, нашли замену, чай хватает умельцев.

— Этот настоящий мастер, дядя Митяй очень уважительно о нём говорил.

— Ну ладно, — Фома усмехнулся, — Раз мастер, может, и сгодится. Показать его можешь?

— Не видел я его, только где работает знаю, да как кличут.

— А не брешешь ли ты?

— Нет, вот те крест, дяденька, выведу на него, как есть, умоляю, не надо.

— Видишь, Фима, как люди за жизнь цепляются, — Фома рывком поднял Пашку за воротник, поставил на ноги. — Слышь, гимнаст, ты мне теперь жизнь должен, понимаешь?

Пашка