Услышав жуткий басовитый вой «Летающей крепости», малышка подняла голову и успела увидеть гладкий силуэт крылатого карпа среди облаков. Это ее испугало – она совсем недавно научилась понимать, что некоторые существа живут в небе, а другие только на земле и в воде.

– Ты не птичка, – всегда предупреждала ее мать. – Не вздумай прыгать с дерева.

Рыбы же не летают, подумала малютка. Или летают? Но не успела она мысленно исправить воображаемую картинку, как появились другие карпы – крошечные мальки, посыпавшиеся из брюха большой рыбы аккуратными рядами. От их полета завибрировал воздух. Медного цвета прозрачные волоски на ее руках и шее щекотно поднялись. Девочка бросилась бежать. Повинуясь инстинкту, на бегу она подобрала с земли спелый плод хлопкового дерева, разломила его и заткнула уши белой ватой, находившейся внутри. Она забилась в утробу исполинского дождевого дерева, подтянув колени к груди и обхватив себя руками, свернувшись, как зародыш в матке, когда мир вокруг начал взрываться.

Тунь понемногу вызнал все это от самой девочки и немногих односельчан, которые тоже чудом спаслись при бомбежке и были увезены в Пномпень. Девочка была такой крошечной, что Тунь буквально не заметил ее при первом посещении клиники Кальметт, окутанной, как марлей, дымкой беды и неприкаянности, тянувшейся из приемной в анемично освещенный коридор.

В больницах не хватало персонала, поэтому Тунь и Прама – в шестьдесят девятом приятель был еще жив – вместе с другими членами политического кружка приходили в Кальметт волонтерами. В отсутствие медицинской квалификации их задачей было в основном провожать раненых – ходячих – в соответствующий кабинет. Им с самого начала объяснили, что некоторые маленькие дети не понимают – у них больше нет дома и семьи, поэтому с ними нужно говорить с большой осторожностью. В городе устраивались временные приюты, где дети оставались, пока им не найдут опекунов – может, отыщутся дальние родственники и заберут сирот. Мальчиков помещали при храмах, а вот девочек, брошенных и всеми забытых, переводили в сиротские дома. Ни для кого не было тайной, что жизнь в сиротском доме – это ад без надежды на достойное будущее.

Выйдя в коридор за очередным пациентом, Тунь заметил среди раненых и контуженных маленькое, идеально круглое личико – «горошинка» было первым, что пришло на ум. Девочка и вправду напоминала крохотное семечко, цельную, независимую жизнь, которой нужна лишь любовь и забота, чтобы расцвести. Однако волей судьбы она оказалась здесь, в тесном туннеле окровавленных бинтов и хрипов умирающих. Почувствовав его взгляд, девочка подняла глаза – и в них вспыхнула неистовая, сродни узнаванию, надежда. При виде такого зеркального отражения встречи, случившейся у него месяцем ранее, Тунь не смог пройти мимо.

Встреча произошла перед salle de conférence – новым концертным залом Чактомук, откуда он вышел после напряженной утренней репетиции накануне премьеры «Там Тиев». Тунь был одним из ведущих музыкантов и основным автором стихов сценической адаптации этой почитаемой классики о погубленной юной любви. На ослепительном солнце у него сразу заболели глаза. В висках стучало от густых облаков ладана и запаха горячего воска – на каждой репетиции зажигали свечи в качестве баисеи твай кру – приношений божественным покровителям музыки и искусства. Тунь мечтал о глотке свежего воздуха. Совсем рядом, за зданием концертного зала, шептались, флиртуя с ним, речные струи, и Туню захотелось нырнуть поглубже и отдаться мелодичным речным водам.

На тротуаре торговцы предлагали вручную раскрашенных воздушных змеев, в крошечных бамбуковых клетках чирикали воробьи, продавалась и еда, завернутая в листья банана. Небольшая толпа осаждала лоток, с которого продавали свежий сок сахарного тростника; люди, будто пчелы, опьянели от аромата, сластившего воздух.

– Нам два стаканчика! – громко сказал кто-то, перекрывая общий гул.

– Три сюда дайте! – попросил кто-то еще.

Продавец принимал заказы, скармливая ручному экстрактору по два-три кусочка тростника, обернув каждый в цитрусовую шкурку знаменитого зеленого апельсина пусата. Густой сладкий запах щекотал ноздри. Тунь вдруг сообразил, что в горле у него пересохло, и вместо того, чтобы свернуть к реке, пошел влево, без всяких церемоний пробиваясь сквозь толпу. Он чуть не сшиб с ног маленькую девочку, которая изумленно поглядела на него. Банановый лист, свернутый конусом и полный сока, дрогнул в ее руке. Не успел он извиниться, как обернулась мама девочки, и сердце Туня замерло.

– О! – вырывалось у Чаннары.

Не найдя подобающего приветствия, Тунь, заикаясь и задыхаясь, глупо сказал:

– Это ты.

– Да.

Вечность встала между ними, и ни один из них не знал, что сказать.

Наконец Чаннара заговорила:

– Это Сутира, наша… – она замолчала, но тут же договорила, справившись с собой: – Моя дочь. Сутира, деточка, поздоровайся с дядей Тунем, il est un vieux ami de Maman[8].

Малышка ничего не сказала, но сложила ладони и слегка поклонилась, приветствовав Туня элегантным сампеа. Он не ожидал такой грации от маленького ребенка. «Она слишком мала, чтобы быть моей дочерью», – мелькнула мысль, которую Тунь поспешил прогнать. Наша, начала говорить Чаннара, но, видимо, решила не упоминать о муже. Туня тронула эта попытка не бередить ему душу чужим счастьем. Будь Сутира его ребенком, ей было бы уже восемь или девять лет, однако в этой малышке он видел, как могла сложиться жизнь.

– Сутире три года, – сказала Чаннара, улыбаясь дочери, и поддразнила ее: – И она ужасно робкая.

– Три! – воскликнул Тунь с фальшивым облегчением. Значит, она родилась в шестьдесят шестом, через четыре года после свадьбы Чаннары. Для замужней камбоджийки столько лет без детей – долгий срок. Тунь отлично представлял давление, которое Чаннара наверняка терпела в семье, особенно от деспотичного папаши-советника. Le Conseiller… Зная независимый характер Чаннары, он предположил, что ей просто не хотелось сразу вязать себе руки ребенком.

В последний раз Тунь видел ее в день свадьбы, в декабре шестьдесят второго, через год после своего возвращения из Америки. Он приезжал в ее семейную усадьбу в составе ансамбля пленгкар, приглашенного играть на свадебной церемонии. Тунь набрался мужества войти в комнату Чаннары, святилище ее одиночества, в последние часы перед тем, как она разделит постель с другим мужчиной.

– Ты разбил мне сердце, – сказала она.

– А ты – мою душу, – ответил он, стоя на расстоянии вытянутой руки, не в силах подойти ближе и обнять Чаннару, как мечтал. Он был парализован своей тоской.

– Значит, один-один, – пробормотала она.

– Никогда, – отрезал он.

Это был их последний разговор, и Тунь сожалел о каждом слоге – слова приходилось выталкивать изо рта. Он так и не простил себе сказанного и сейчас, стоя перед Чактомуком и глядя на Чаннару, думал только о том, что эта нежданная встреча – дарованный судьбой шанс сгладить их скупое на слова расставание. Надо найти способ снова заслужить ее расположение, раз уж не любовь. Может, он добьется симпатии ее дочери?