Долгое время музыка была ее единственной связью с Камбоджей. В старшей школе кхмерские рок-баллады довоенных десятилетий находили в душе Тиры живой отклик, в отличие от американской попсы, которой заслушивались ровесники и одноклассники.

Прикрыв глаза, Тира вдруг будто воочию увидела, как мать у кромки воды выпускает из бамбуковой клетушки воробья, а отец, стоя рядом с ней, держит в руке что-то похожее на конус, свернутый из листа банана. Тира зажмурилась сильнее, желая, чтобы они обернулись, дав ей разглядеть не только силуэты, но, как она ни старалась, родители так и стояли к ней спиной, почти вплотную друг к другу. «Интересно, а я где была в тот момент? Должно быть, с ними на берегу, раз помню эту сцену. Наверное, у них было прекрасное настроение при виде полета выпущенной на свободу птицы».

Тира притушила мысленный образ и спрятала туда, где он не пропадет. Наверное, это естественно – чем дольше она живет в стране, тем чаще вспоминается прошлое. Она должна научиться принимать всплывающие воспоминания и удерживать, пока не останется наедине с собой и сможет проанализировать увиденное, раздвинуть границы памяти. Девушка открыла глаза, вернувшись к Нарунну и непринужденному разговору.

– Знаешь, из-за этой песни, – сказала она, припоминая рассказы Амары, – из-за этого невинного ночного «Алло, алло» мой дед хотел запретить в доме все песни Синна Сисамута.

– Но отчего же? Все любили Синна Сисамута!

– А потому, что девушка, позвонившая первой, навела немалого шороху среди почтенных ревнителей традиций вроде моего деда. Срей кромум звонит мужчине под покровом ночи ни много ни мало из своей постели! Скандал!

– Но мы же уверены, что она девственница! – Нарунн лукаво подвигал бровями.

– Перестань! Я тут тебя просвещаю…

– Откуда ты столько знаешь?

– Если вы еще не заметили, доктор, я кхмерка.

– Неужто правда кхмерка?

Тире стало грустно. Этот вопрос и само понятие – кхмер или не кхмер привели к несчетным смертям и исчезновениям людей в их деревне в последний год правления красных кхмеров. «Коммунизм объединяет все народы… кроме вьетнамцев. Юоны – грязные лохмотья!» Все, кого подозревали в связях с вьетнамцами, были репрессированы… Нарунн ущипнул ее за нос:

– Да ты тоже самозванка, как и я!

Она печально улыбнулась.

– Я пошутил.

– Но ты прав, я действительно в некотором роде самозванка. Кочевница, аутсайдер. От меня не такого ждали.

– Как и от всех нас.

– Ну, наверное…

– Вот как?

– В Америке я чувствую себя камбоджийкой, зато здесь – больше американкой, чем за всю жизнь в США. – Взгляд Тиры потемнел, обратился внутрь себя, и она увидела маленькую девочку, идущую по длинному узкому коридору, очень похожему на тот, куда выходит дверь квартиры Нарунна. С самого первого визита у нее возникло ощущение, что она здесь уже бывала. – Есть такое валлийское слово, – продолжала она, – я его услышала на уроке поэзии в Корнелле, – hiraeth[10]. В английском нет точного соответствия и в кхмерском, наверное, тоже…

– Но все равно понятно, – нерешительно сказал Нарунн, – каждому сердцу, которое знавало потерю или желало невозможного. – Он улыбнулся: – Я прав?

Тира странно посмотрела на него.

– В принципе, да. Мучительная тоска по дому, которого нет. Болезнь, которая вызывает сразу и отчужденность, и навязчивую фамильярность.

– А, знаю эту болезнь, встречал у многих пациентов. Она есть и у меня – да что там, вся наша нация ею страдает. Болезнь неполноты, разобщенности…

– Да! – Тира ощутила неожиданный прилив любви к этому человеку, который понимает ее с полуслова.

– Но тогда ты ошибаешься – в нашем языке есть такое понятие.

– Правда?

– Тоска памяти. Ее, как тебе известно, очень боялись красные кхмеры, поэтому боролись с ней, как с эпидемией.

Тира кивнула, что-то припоминая. «Интересно, есть ли такое слово для человека? Можно ли тосковать по личности, которой так и не стал? По целостности, своеобразию и неповторимости, которых не узнал? Где теперь Амарин пралунг? А где мой? Чей дух или призрак зовет меня сейчас?»

– Алло, алло, – перебил ее мысли Нарунн со смехом. – Вызываю тебя обратно на разговор со мной!

– Прости.

– Ты что, всегда такая, в своих мыслях? Я же не могу соперничать с мечтой!

Тира улеглась на согнутую руку – свесившиеся кудри закрыли плечо и подбородок. Они с Нарунном лежали, соприкасаясь телами, почти одного роста. Скрученная в жгут крома провалилась в углубление между ними. Тира заметила, что, когда они занимались любовью, Нарунн покрывался гусиной кожей, словно его тело превращалось в картину импрессиониста – сплошь рябь и резонансы, усеянные точками удовольствия, подвижный блеск исторгнутой страсти, достигшей апогея.

Ее указательный палец бродил по его ключице, влево-вправо, делая пируэт в ямке ниже кадыка. Нерожденная музыка… Каждый человек носит в себе семя этой мелодии. Она вспомнила намеченное слепое отверстие на гобое и подумала – а у любви есть своя особая нота, невыразимая истина?

– Я не вижу тебя за этими волнами и ресницами, – поддразнил ее Нарунн, сдувая волосы с лица и заглядывая глубоко в глаза. – О ком ты мечтаешь, когда я рядом?

Тира глядела на его двигающиеся губы, не вполне понимая слова. Рядом с ней этот красивый мужчина с легким характером, Нарунн Ним. «Ним звали мою мать, но ей не очень повезло в жизни, и я взял ее имя себе в качестве фамилии. Теперь она всегда со мной», – рассказывал он. Как легко быть рядом с Нарунном, думала Тира. Он принимает живых и ушедших с удивительной безмятежностью, будто все его существо, а не только голова, – это храм, где есть место и для погребения, и для воскрешения.

– Кто-то, кого я знаю? – спросил он, не дождавшись ответа. – Кто-то особенный?

Тира кивнула.

– Твоя тетя.

У Тиры на глазах выступили слезы, и не успела она опомниться, как одна капля покатилась вниз. Нарунн тут же приподнялся на локтях – от этого усилия проступили ключицы – и перехватил слезу на полпути, на серединке носа. Он задержал губы, как шлюз, готовый вобрать в себя поток. Тира опустила голову, спрятав лицо у него на шее, и всхлипывала в гулкую пустоту углубления в форме челна за ключицей, в первый раз скорбя по Амаре в присутствии другого человека, с некрасивым безудержным рефреном икоты и судорожных рыданий.

Нарунн бережно опустил ее на подушку и прилег сам.

– Мое обучение было довольно скоропалительным и поверхностным, – заговорил он, интуитивно угадав, что только его голос может успокоить девушку. – При Пол Поте все было развалено, о мало-мальски реальной системе здравоохранения говорить не приходилось – ни работающих больниц, ни современного оборудования. Мы всем факультетом буквально копались в мусоре, собирая учебники и приборы по разгромленным университетским аудиториям. Из сотен врачей в Камбодже уцелели сорок пять – сорок пять! – причем половина сбежала из страны при первой возможности. Горстка оставшихся объединила усилия ради почти невозможной задачи – восстановить систему здравоохранения с нуля. Они обратились в Красный Крест, заручились помощью вьетнамских экспертов, тогда еще находившихся в стране. Молодые камбоджийцы, начавшие изучать медицину до войны, были рекрутированы в качестве «преподавателей»; отучившись семестр, начинали обучать этому материалу следующих. Учились мы по смеси русских, французских и вьетнамских текстов, и было великое счастье, если хотя бы «преподаватель» мог их разобрать. Мы буквально собирали знания по крохам, как дети в лесу, ища обратную дорогу в подобие цивилизованного общества, к каким-то способам лечения, возвращаясь по собственным исчезающим следам.