Среди ныне живущих животных можно найти превосходные иллюстрации к любой точке этого спектра. Существуют лягушки, способные планировать благодаря широким перепонкам между пальцами, древесные змеи с уплощенным телом, которые скользят по воздуху, ящерицы, оснащенные идущими вдоль тела плоскими выростами. А различные представители млекопитающих с кожной складкой, натянутой между конечностями, показывают нам, как все должно было начинаться у рукокрылых. Вопреки креационистской литературе животные не только с “половиной крыла”, но и с четвертью крыла, и с тремя четвертями крыла, и т. д. не редкость в природе. Идея о непрерывности континуума способностей к полету будет еще более убедительной, если вспомнить, что животные очень маленького размера свободно парят в воздухе вне зависимости от своей формы. Более убедительной она станет по той причине, что ряд промежуточных состояний между большим и малым абсолютно плавен и непрерывен.

Постепенное накапливание очень маленьких изменений — вещь невероятно могущественная. Она в состоянии объяснить невообразимое множество явлений, которые никак иначе не объясняются. Что послужило толчком для возникновения змеиного яда? Многие животные кусаются, и в слюне любого животного содержатся белки, которые, попав в рану, могут вызвать аллергическую реакцию. Даже укусы так называемых неядовитых змей иногда очень болезненны. От обычной слюны к смертоносному яду ведет серия плавных, непрерывных изменений.

Откуда взялись уши? Любой участок кожи способен чувствовать колебания, если он прикасается к вибрирующему объекту. Это неизбежное следствие наличия осязания. Естественному отбору ничего не стоило постепенно развить это свойство, вплоть до способности улавливать очень легкие колебания при соприкосновении. Что в свою очередь автоматически позволяло ощущать и воздушные колебания достаточной силы и/или производящиеся в достаточной близости. Затем естественный отбор мог благоприятствовать эволюции специализированных органов — ушей, — чтобы они улавливали колебания воздуха, исходящие от все более и более удаленных источников. Нетрудно видеть, что плавная траектория пошаговых усовершенствований была тут вполне возможна. С чего началась эхолокация? Любое животное, обладающее слухом, способно слышать в том числе и эхо. Слепые люди нередко научаются пользоваться этим. Зачатки такой способности у древних млекопитающих должны были послужить богатым материалом для естественного отбора, чтобы шаг за шагом довести ее до того совершенства, какое мы наблюдаем у летучих мышей.

Пять процентов зрения лучше, чем вообще без зрения. Пять процентов слуха лучше, чем вообще без слуха. Пять процентов способности летать — лучше, чем вообще без нее. То, что каждый орган или механизм, который мы видим в живой природе, возник в результате плавного перехода через зоологическое пространство, где каждая промежуточная стадия способствовала выживанию и размножению, — мысль совершенно правдоподобная. Всегда, когда у настоящего, реально существующего животного мы видим некий X (под X понимается любой орган, слишком сложный для того, чтобы возникнуть с ходу в силу случайности), согласно теории эволюции путем естественного отбора, это означает, что частица X лучше полного отсутствия X. А две такие частицы лучше, чем одна. А X целиком лучше, чем девять десятых X. Мне не составляет труда согласиться, что все эти утверждения справедливы для глаз, ушей (включая уши рукокрылых), крыльев, покровительственной и предупреждающей окраски насекомых, змеиных челюстей, жал, кукушечьих повадок и прочих примеров, которыми нам надоедает антиэволюционистская пропаганда. Несомненно, существует множество теоретически возможных X, для которых эти утверждения неверны, множество теоретически возможных эволюционных путей, где промежуточные формы не будут лучше своих предшественников. Но в реальном мире таких X не существует.

В “Происхождении видов” Дарвин писал:

Если бы можно было показать наличие такого сложно устроенного органа, который не мог сформироваться в ходе многочисленных последовательных незначительных модификаций, моя теория потерпела бы полный крах.

Теперь, спустя век и двадцать пять лет после Дарвина, мы знаем о животных и растениях намного больше, чем он, однако я по-прежнему не слыхал ни об одном сложном органе, который не мог бы сформироваться в ходе многочисленных последовательных незначительных модификаций. Не думаю, что такой орган будет когда-нибудь обнаружен. Если же он будет обнаружен (только это должен быть действительно сложный орган, и, как я покажу в главе 11, следует аккуратно обходиться с понятием “незначительный”), тогда я перестану быть дарвинистом.

Порой история сменяющих друг друга промежуточных стадий ясно прописана в строении современных животных, и это даже может принимать форму откровенных изъянов окончательного устройства. В своем превосходном эссе “Большой палец панды” Стивен Гульд проводит мысль, что бросающиеся в глаза недостатки могут послужить доказательством эволюции лучше, чем свидетельства безукоризненного совершенства. Приведу только два примера.

Рыбам, живущим на морском дне, выгодно иметь плоскую форму и быть максимально сплющенными по краям. Существует две абсолютно не схожие между собой группы плоских придонных рыб, эволюция формы тела которых шла очень по-разному. Скаты, родственники акул, уплощались тем способом, который может показаться логичным. Их тело разрасталось в стороны, образуя широкие “крылья”. Они стали выглядеть как акулы, по которым проехался каток, однако же сохранили симметричность, и все у них “на своем месте”. А уплощение камбалы, палтуса и их родственников шло иначе. Они относятся к костным рыбам (обладающим плавательным пузырем) и состоят в родстве с сельдью, форелью и т. п., но никак не с акулами. В отличие от последних костные рыбы, как правило, имеют четкую тенденцию сплющиваться в вертикальном направлении. Сельдь, например, заметно крупнее в “высоту”, чем в ширину. Все ее уплощенное с боков тело является единым плавательным устройством, волнообразные движения которого рассекают толщу воды. Поэтому, когда предки камбалы и палтуса приспосабливались к донному образу жизни, для них было более естественным лечь на бок — а не на брюхо, как поступили предки скатов. Но это породило проблему: один глаз постоянно смотрел в песок и был, по сути, бесполезен. В ходе эволюции эта проблема была решена так: нижний глаз “передвинулся” на верхнюю сторону.

Этот процесс перемещения глаза можно заново наблюдать каждый раз в ходе раннего индивидуального развития любой плоской костной рыбы. В начале своей жизни камбала плавает у поверхности воды и, подобно сельди, симметрична и уплощена с боков. Однако затем ее череп начинает расти странно и кособоко, в итоге искривляясь так, что один глаз, например левый, пройдя через макушку, оказывается на противоположной стороне головы. Молодая рыбка ложится на дно, и оба ее глаза направлены вверх — необычная картина в манере Пикассо. Попутно замечу, что некоторые виды плоских рыб ложатся на правый бок, некоторые на левый, а некоторые — либо на тот, либо на другой.

Череп плоских костных рыб сам по себе — искривленное и кособокое свидетельство своего происхождения. В его несовершенстве скрыто убедительное доказательство его истории — истории постепенных преобразований, а не продуманного творения. Никакой разработчик, имеющий возможность спроектировать камбалу “с чистого листа”, никогда, будь он в здравом уме, не выдумал бы такое уродство. Подозреваю, что разумный инженер сконструировал бы что-нибудь более похожее на ската. Но эволюция никогда не начинается с чистого листа. Она всегда вынуждена начинать с того, что уже есть. В случае эволюции скатов это были свободноплавающие акулы. В отличие от свободноплавающих костных рыб, таких как сельдь, акулы обычно не сплющены с боков. Скорее даже, они слегка уплощены в спинно-брюшном направлении. А это означает, что, когда некоторые из древних акул начали переходить к донному образу жизни, достижение формы ската было процессом простым и постепенным: каждая последующая стадия была — в данных конкретных условиях — немножко более совершенной по сравнению со своим чуть менее плоским предком.