– Прекрасно, – выдохнула она. – Это удивительно прекрасно!

Ваня заулыбался смущенно и принялся гладить бороду.

Савва подошел и заглянул Яне через плечо.

Я вскочил, и Ваня Каин тоже дернулся было, чтобы захлопнуть альбом, но поздно: Ильинский уже тоже смотрел на рисунки, задумчиво морщась и жуя губами, как будто подбирая слова.

– Любопытно, – наконец изрек он. – бассейны Ньютона[9], да? И такая дробная метрическая размерность необычная… А это кривая Гильберта? Действительно интересно.

Ваня не нашелся, что и сказать. Я тоже; вспоминал только про побледневших от ужаса хулиганов с Чугунной и слова Яны: “Он видит иначе”.

Яна меж тем перелистывала лист за листом, восхищенно вздыхая время от времени, отчего Ваня совершенно смутился и покраснел, так что длинный и острый нос его стал похож на зардевшуюся морковку.

Яна закрыла альбом, почтительно протянула его художнику и принялась рассматривать его, по обыкновению чуть склонив голову набок. Каин молчал, тиская и скручивая альбом в трубку.

– Чего ты хочешь? – наконец спросила она.

– В каком смысле?.. – смешался Ваня.

Яна махнула ладошкой.

– Вообще. От жизни, от творчества.

– Ну… – он задумался. – Я бы хотел рисовать будущее. Не утопию там, и не космические корабли, а то, что произойдет. Как бы предсказывать, понимаешь?

– Будет тебе дано, – серьезно кивнула Яна. – Обещаю.

Мне бы тогда обратить чуть больше внимания на этот странный разговор, на всю эту сцену вообще, но я настолько был ошарашен тем, что на Савву нимало не подействовали Каиновские художества, что все прочее упустил из виду.

Как и многое другое, к огромному своему сожалению.

В пятницу рано утром мы все снова собрались на кухне, чтобы пройтись по пунктам плана и, как говорится, сверить часы. Позвонили Валентину Александровичу: тот подтвердил, что все в силе, категорически предостерег от опозданий и, несколько смущаясь, попросил четыреста рублей для решения вопроса с оперативным сопровождением.

– Только мне сегодня нужно. Я бы свои дал, конечно, но сейчас, как назло, на мели.

Мы разъехались, крепко и со значением пожав на прощание руки: Чечевицины отправились на работу в депо, Деметрашвили укатил к сыну, чтобы вместе потом встретиться с нами у Верхне-Черкасово, а я взял у Яны деньги и поехал на встречу с дядей Валей, который так некстати вдруг поиздержался.

День выдался особенно жарким и дымным. Я вернулся к обеду, прокопченный, как “Московская” колбаса, и взмокший. На кухне Зина Чечевицина рассказывала соседкам:

– В области уже четыре деревни сгорело. У моего троюродного брата свояк в пожарной охране работает, так он говорит, что и тушить нечего было: дома вот прямо обуглились все и в торф провалились по крышу.

– А погорельцев в город не пускают, – подхватила Люська. – Полина, жиличка моя, она же проводница на железной дороге, так рассказывала, что на вокзалах милиция специально ходит и всех, кто из погорелых районов приезжает, ловит и отправляет потом на сто первый километр. Это чтобы никто не знал ничего и паники не было.

Все охали и качали головами. Я готов был уже верить всему – или ничему вовсе.

– А где Савва с Яной? – спросил я.

– Так у Ванечки в гостях, – ответила тетя Женя. – С утра там сидят.

И на это я тоже тогда не обратил никакого внимания.

Время тянулось медленно, как однообразная жизнь речной черепашки, а ближе к вечеру будто остановилось вовсе. Наконец без десяти девять я сказал:

– Выходим через десять минут.

– Ой! Мы же Ване обещали зайти попрощаться! – воскликнула Яна.

– Только быстро, – предупредил я. – Запас по времени минимальный.

Они с Саввой поднялись и, действительно, очень быстро вернулись, посерьезневшие, молчаливые, и какие-то отстранённые. Я и сам был сейчас таким, погруженный в мысли о предстоящем и о множестве тонких мест, где кое-как сверстанный план, весь состоящий из надежд на удачу, мог порваться с треском, будто истертый канат.

Нас провожали без лишних слов и эмоций, как воинов, отправляющихся в бой; только Люська всплакнула, обнимая меня на прощание, да тетя Женя перекрестила украдкой.

Мы вышли во двор. Дядя Яша отправился выводить из гаража свой “Запорожец”, а я, Савва и Яна перешли проспект и рысью припустили через “прерии” к железной дороге.

Деревья выросли, да и травы как будто окрепли и разрослись за прошедшие годы, но детская память – штука цепкая, и я легко бежал по чуть заметным в наступающих сумерках тайным тропинкам, отмечая автоматически: тропа гуронов, ристалище, а вот и форт Вильям-Генри – сейчас тут чернело пятно кострища по центру, валялись сломанные ящики и пустые бутылки рядом с бревном-скамейкой. Савва ритмично пыхтел позади; он бежал неловко, как человек, не привычный к таким упражнениям, а вот Яна словно летела, чуть касаясь земли носочками босоножек.

Дым призрачными слоями висел над насыпью железной дороги. Пахло августом, шпалами и лесными кострами. Мы опустились на крупный щебень, переводя дух. Я посмотрел на часы: 21.14.

Три желтых глаза приближающегося тепловоза проступили сквозь туманную дымку. Накатился размеренный, гулкий грохот колес многотонного товарного поезда; дрогнули, будто струны, стальные рельсы и с легким шорохом сорвался вниз камешек из-под шпалы. Трубно взревел короткий гудок – и сразу за ним раздался второй. Мы вскочили. Состав приближался – мне показалось, что как-то слишком быстро, словно даже не намеревался притормозить. В железном боку тепловоза распахнулась дверь и Ленька, в расстегнутом синем форменном мундире с нашивками, серьезный и возбужденный одновременно, замахал нам рукой.

Мы побежали вдоль насыпи, путаясь в густой пыльной траве и прикрываясь руками от веток, хлещущих по глазам. Рядом громыхали вагоны. Савва теперь бежал впереди меня и, неуклюже загребая ногами, пытался забраться на насыпь. Ленька что-то крикнул в темноту кабины, поезд еще чуть замедлился, и этого хватило, чтобы Яна взлетела к открытой двери, протягивая руки. Младший Чечевицин одним движением втянул ее внутрь и опять свесился наружу, вытянув одну руку, а другой цепляясь за поручень рядом с дверью. Савва поднажал, тоже ухватился за поручень, но в этот момент гравий разъехался у него под ногами, и он повис, загребая ботинками, а тепловоз, набирая ход, потащил его за собой. Ленька, оскалившись, одной рукой ухватил Савву за предплечье и потянул, но это помогло мало, потому что руки Ильинского, вцепившегося мертвой хваткой в деревянный поручень, были недвижны, а ноги меж тем постепенно затягивало под тепловоз, туда, где отбивали угрюмый ритм многотонные колесные пары. Я подбежал, на ходу схватил Савву за бедра и резко поднял, тут же почувствовав, как основной вес сместился вверх – это Ленька поймал его за пояс и затащил наконец-то в кабину – а потом я и сам потерял равновесие, упал, не успев толком сгруппироваться, и съехал вниз по грубому щебню, обдирая ладони и локти.